Основатель антикоррупционного фонда «РосПил» рассказал The New Times о перспективах суда в Кирове, о том, какие доказательства есть в его уголовном деле и что он возьмет в тюрьму, если получит реальный срок
Больше всего меня удивляет ажиотаж по поводу того, что 17 апреля в Кирове начнется суд по уголовному делу, в котором я фигурирую как организатор преступной группы, которая имела умысел на хищение бревен и опилок у «Кировлеса» и украла аж на 16 млн рублей.
После дела Ходорковского, «двушечки» Pussy Riot, 16 сидящих по «Болотному делу», десятков тысяч арестованных по заказным делам, 0,4% оправдательных приговоров — после всего этого фраза о «кафкианском процессе» выглядит страшной банальностью.
Ну да, они слепили дело и завели еще три, ну да, есть шанс, что меня посадят. Ну так мне все последние четыре года говорят, что меня посадят, а после старта кампании «Голосуй за любую партию, кроме партии жуликов и воров» об этом говорят каждые 10 секунд. Думаю я об этом? Думаю. Хочется мне в тюрьму? Никому не хочется.
Путин с Бастрыкиным мечтают меня отправить в лагерь? На самом деле больше всего им хочется, чтобы я сбежал. Ровно потому они тогда, в июле, когда предъявляли обвинение, меня о том за неделю предупредили — знали, что у меня билеты в Португалию, куда семья в результате отдыхать поехала без меня. И ровно поэтому же сейчас заранее сообщили, что предварительных слушаний не будет — а это, между прочим, прямое нарушение закона — и сразу начнется процесс. Так вот, убегать я не буду, в эмиграцию не уеду, у меня семья, между прочим, двое детей, уголовные дела против мамы, папы, брата, обыски прошли почти у всех родственников и многих друзей. Все имеет свою цену в жизни.
О деле
Самое смешное в моем деле — это то, что все доказательства обвинения — они мои же доказательства защиты, 60 свидетелей обвинения — это, по сути, и свидетели защиты. Ну кроме, может быть, Опалева (генерального директора «Кировлеса» в 2009–2010 годах).
Следователи прослушали мои телефонные разговоры, прочитали электронную почту, в которой я советовал моему подельнику Петру Офицерову завести ящик на gmail.com, и на этом основании сделали вывод, что я создал преступную группу, а потом пытался скрыть какие-то финансовые махинации.
Доказательств — ноль. Они говорят: «Вы похитили 16 млн рублей». Офицеров предъявляет им платежки, свидетельствующие, что Вятская лесная компания заплатила «Кировлесу» 15 млн, по оставшимся суммам идут арбитражные суды. Следователи отвечают: ВЛК, которая в обороте «Кировлеса» занимала, между прочим, 2%, покупала лес по заниженным ценам. При этом ни товароведческой, ни бухгалтерской экспертизы в деле о 16 миллионах нет.
Откуда взята эта цифра? Как ее сосчитали? В уголовном деле, которое закрыли в апреле, было две экспертизы, которые мы тоже оспаривали: по одной ущерб определялся в 1 млн 200 рублей, по другой — в 589 тыс. рублей. Как без всякой экспертизы образовался этот новый ущерб? И кому он нанесен? Потерпевших-то по-прежнему нет.
Как определили, заниженная была цена или нет — а она на самом деле была средняя по рынку — тайна. Как они будут доказывать хищение — не представляю. Мы, конечно, будем заявлять ходатайства, будем требовать экспертизы, свои представим, но иллюзий у меня нет.
О возможном приговоре
Понятно, что Бастрыкин не позволит, чтобы дело, которое он лично курировал, рассыпалось в суде. Вариантов два: условный срок и тюрьма. Если первое, то это означает, что они выбрали белорусский сценарий борьбы с оппозицией: в Белоруссии люди даже с административкой, то есть те, кого привлекали к ответственности по административному кодексу за участие в митингах и демонстрациях, никуда не могут баллотироваться. В России была принята поправка к Закону о выборах, согласно которой люди, осужденные по особо тяжким преступлениям, никуда и никогда не могут избираться.
Ровно поэтому в моем деле и появилась цифра 16 млн рублей — хищение в особо крупном размере. Так они решают вполне прагматическую задачу: не допустить Навального ни до выборов в Московскую городскую думу, ни до выборов мэра Москвы. Плюс подписка о невыезде, чтобы нельзя было ездить по стране. Ну а кроме того, любое административное наказание — задержали на митинге, дали 15 суток — автоматически позволяет перевести условный срок в реальный. Другими словами: живи дома, никуда не лезь, дубина у тебя постоянно над головой.
К тому же есть еще одно уголовное дело, по которому я вместе с братом прохожу обвиняемым, — дело о «Главподписке»: можно бесконечно вызывать на допросы, проводить выемки и обыски, разорять на адвокатских расходах.
Второй вариант — реальный срок, который по моей статье может быть до 10 лет. Надеюсь, что это будет лагерь общего режима — строгого мне не вкатают. Внутренне я к этому готов, соответствующим образом подготовился — доверенности выписал, с женой много раз обсудил, что и как. Посадят так посадят. Будете меня защищать. Но, конечно, положительных эмоций эта перспектива не вызывает.
О власти
Зачем Путину меня сажать? А в том, что указания по моему делу отдает лично он, у меня сомнений нет. Логика, мне кажется, здесь очевидная: ему и его окружению надо сохранить власть. И для сохранения власти у них уже нет другого механизма, кроме как сажать людей — что они и делают.
Я не первый, но, к сожалению, и не последний: надо быть готовыми к тому, что они посадят еще много народа. Они украли миллиарды, они знают, что люди этим возмущены, что миллионы людей разделяют мое отношение к ним — они защищаются. Посмотрите, что происходит в Белоруссии, Казахстане, Узбекистане: везде одна и та же методика. Путин и берет пример с Лукашенко, Назарбаева, Каримова. И так будет и у нас в России до тех пор, пока им позволяют сажать, пока миллион людей не выйдет на улицу.
Их перепугал первый митинг на Болотной — они заявили о политической реформе, включили страх и пиар-технологии, люди стали опасаться выходить на митинги — тут же реформу свернули. Пока они по-настоящему не испугаются — они будут продолжать сажать.
О планах
Что возьму в тюрьму? Тапочки, спортивные штаны, трусы и носки, кроссовки без супинатора и на липучке — в вашем же журнале вы дали миллион советов, что должно лежать в этой сумочке для тюрьмы. Фотографию семьи, которую я приклею на стенку, мне потом найдут возможность передать, а кроссовки без шнурков нужны тебе ровно в тот момент, когда и если возьмут под стражу в зале суда.
Давайте не будем драматизировать: через это прошли миллионы людей — у нас сейчас сидит больше 800 тысяч, надо будет — пройду и я. Хотя понимаю, что сохранить абсолютное спокойствие и совершенно к этому подготовиться нельзя.
Что буду за проволокой делать? Ну да, я читал: переводить Библию с немецкого языка и таким образом выучить немецкий язык, еще выучить китайский или прочитать сто тысяч книг. Там жестокий мир, там никто не даст тебе прочитать сто тысяч книг. Поэтому что планировать?
Конечно, я бы хотел сидеть, как в спецприемнике: залезть на верхнюю полку поближе к лампочке, обложиться книжками, сидеть читать и ходить раз в день на прогулку: ну да, тараканы и грязь, и страшно накурено, и кормят какой-то дрянью, но и ничего такого ужасного в спецприемнике нет. Но на практике в лагере может оказаться значительно хуже: холодно, противно, заставляют что-то делать, ты качаешь права, тебя сажают в какую-то бетонную хрень, где и посидеть не на чем, лавка привинчивается…
Я сейчас часто думаю о Ходорковском: я-то буду переезжать в камеру из 75-метровой квартиры в Марьине, а каково было ему заехать в лагерь из особняка, пятизвездных отелей, личного самолета и всего остального, к чему привык человек с многомиллиардным состоянием…
Буду ли менять риторику? Нет, конечно. Меня люди поддерживают ровно потому, что я называю вещи своими именами. Я дорожу тем, что я сделал, и менять свою позицию потому что тюрьма на горизонте замаячила — я не буду. Я взрослый человек. Я выбрал этот путь, взял на себя какие-то обязательства перед людьми, которые поверили мне, и знал, на что шел.