И вот как прикажете поступить? Светлана Давыдова, мать семерых детей, младшему нет и трех месяцев, — в апреле минувшего года позвонила в посольство Украины и сообщила, что, по ее сведениям, воинскую часть близ Вязьмы (Давыдова там жила) переводят в Москву, а оттуда перебросят на Украину. Она слышала такой разговор в маршрутке. Такой у нее был уровень информации, такая степень достоверности.
И воинская часть действительно опустела.
Если бы у меня не отобрали в свое время программу «Новости в классике» на одном московском FM, — я там подбирал аналогии из мировой литературы к свежим новостям, — проблем с классическими аналогиями бы не возникло.
Помните роман Солженицына «В круге первом»? Там дипломат Иннокентий Володин решил пострадать, сообщил в американское посольство, что советская разведка похитила у американцев секретные документы по атомной бомбе.
И мы не знаем точно, действительно ли Володин так не хочет, чтобы адский порядок, торжествующий в СССР, распространился на весь мир, — или ему хочется изменить личную судьбу, выбраться из карьерной колеи, соприкоснуться с реальной жизнью, совершить героическое деяние, разрушить мир кажимостей, обступающий его.
В любом случае Солженицын всецело на его стороне. Потому что Родина, конечно, священна, но истина выше Родины. И на страшном суде — который обязательно будет, не надейтесь отвертеться, — оправдания типа «Но это же Родина!» действовать не будут. К ним просто никто не прислушается.
Если у вас уже представители самого что ни на есть народа, женщины из Вязьмы, многодетные матери ненавидят войну и пытаются ее предотвратить, хотя бы предупреждением об отправке российских солдат в Украину, — а вы их за это хватаете и тащите в Лефортово, — что-то у вас не так с вашим патриотизмом и вашей войной.
Вы же сами говорите: Украина — часть русского мира. Что же удивляться, если ее не воспринимают как внешнего врага и пытаются предупредить об атаке? Что необычного в том, что многодетная мать не хочет массового убийства — особенно если не понимает, за что убивать?
Обычно не имеют ответов (и потому остаются открытыми) неправильно сформулированные вопросы.
И правда, как относиться к поступку Давыдовой? Нельзя же его одобрить: Родина ведь. Это такая основа русского мировоззрения, против которой не попрешь: главная духовная скрепа. Родина — это все. Ей все можно. Все перед ней в долгу. Все перед ней виноваты.
Когда она зовет — отклониться нельзя; когда она карает — неважно, по делу ли, потому что все виноваты, — казнь следует считать милостью.
Защищать Родину надо вне зависимости от того, она ли напала, на нее ли напали; она ни перед кем не держит ответа и никому не дает отчета. Она одинаково грандиозна в величии и поражении, но поражений она, собственно, не знала.
К чему ведет такое поведение — и такое мировоззрение, — все мы сегодня наблюдаем: все это родинобесие — другого слова не подберу — имеет у нас чрезвычайно глубокие корни. Никакая мораль с ним не совмещается, потому что любые нравственные критерии немедленно исчезают при роковом слове «Родина». Ведь это твоя земля, твой край, твои березки в лесу и былинки в поле — ты тут бегал босиком (хотя босиком практически никто из нынешних горожан не бегал, да и в сельской местности это уже экзотика).
И если страна, где ты бегал босиком, совершает нечто аморальное — ты не имеешь права сказать об этом. Ты должен с готовностью за эту аморальность умереть. Есть же вещи на свете, которые мы не выбираем; потому что если все выбирать — тогда и жизнь потеряет всю свою сакральность.
Если можно рисовать карикатуры на Бога и сомневаться в Родине — что тогда нельзя и где пределы?
При этом нельзя сказать, что такое отношение к Родине предписано только русским. Американцы тоже не простили Сноудена, поскольку Сноуден выдал государственную тайну.
Положим, Давыдова никакой тайны не выдавала, поскольку услышала о предстоящей отправке войск в маршрутке, где об этом на весь салон орал военнообязанный.
К тому же, как мы знаем, наших войск на Украине нет. Но кому какая разница? Важно само желание позвонить в иностранное посольство и сообщить стратегическую информацию. Вот где предательство.
Неважно, есть ли на Давыдовой юридическая вина: ее нарисуют, не беспокойтесь. Но моральная — исключительно тяжка. Она позвонила в посольство страны, с которой мы воюем, и выразила солидарность с этой страной, да вдобавок сдала информацию о том, что туда собираются посылать наших.
Не сообщила, конечно, кого и куда — так что упрекать ее в том, что она подставляет под огонь наших солдат, невозможно. Но предупредила, что готовится вероломное, без объявления войны, нападение.
Имела она право? Но ведь Родина! Ведь последний рубеж!
Да, допустим даже сквозь зубы, что Родина может быть неправа. Но имеем ли мы право говорить об этом внешнему врагу? Можем ли мы это признать в разговоре с украинцем? Ведь предательство. Ведь должно у нас быть что-то свое, чего нельзя отнять.
И не станем же мы предъявлять к Родине претензии: мол, веди себя как мать, тогда и мы отнесемся к тебе как дети!
Кто смеет ставить условия Родине, искать противоядие от Цезаря? Она будет вести себя как хочет, хоть ноги об нас вытирать, а мы не смеем. Потому что она — все, а мы — ничто.
И вот когда я все это пишу, пусть с чувством внутреннего протеста, — я все отчетливей понимаю: возразить на это мне нечего.
Я и сам понимаю, что в случае с Украиной Россия неправа, и что это она — а вовсе не Штаты, как утверждает М.С.Горбачев, — ставит мир на грань горячей войны. Россия это начала, а не Америка. Просто Горбачев из той номенклатуры, которая никогда не пойдет против власти: у них это в крови.
Но я-то понимаю, что на этот раз начала Россия, что она не права, что Украина слабее и меньше. Почему же я никогда не позвонил бы в украинское посольство?
Ведь я понимаю, что мать семерых детей, избирательница КПРФ Светлана Давыдова гораздо больше похожа на Родину-мать, чем те воры и лгуны, которые примазываются к Родине сегодня. И я хочу, чтобы ее отпустили.
Но я никогда не повторил бы ее поступка.
Значит ли это, что я раб и что для меня нет спасения? Или, утратив это рабство, человек утрачивает нечто, без чего жить нельзя?
Проще, если честно, признать, что я раб. Иначе как-то все очень уж безысходно, и солидарен оказываешься с теми, с кем лучше не соседствовать нигде.