Здоровый тут заболеет, больной умрет. Политзэк Петр Милосердов — про версию об «отравлении» Магнитского и собственном опыте пребывания «на больничке» в Бутырке

Справка «Новой»

Политтехнолог Петр Милосердов, признанный «Мемориалом» политзаключенным, с января 2018 года находится под стражей. Его обвиняют в организации экстремистского сообщества, которое планировало «противоправное изменение конституционного строя» в Казахстане («Новая» подробно писала про его дело). 15 ноября Милосердов попал в бутырскую больницу, где узнал про новую версию смерти Сергея Магнитского. Там он и написал этот текст, который по возвращении в СИЗО 5 декабря передал на волю через адвокатов.

Я обыкновенный — из сотни с лишним — российский политзэк. Так совпало, что, когда была объявлена новая версия смерти Сергея Магнитского, я как раз попал в больницу Бутырки — туда, где он умирал 39 койко-дней.  Итак, я пишу эти строки в медсанчасти СИЗО-2 Бутырки, в камере номер 708.

Когда слышишь слово «больница», обыкновенно представляешь себе большие светлые палаты, запах лекарств и белые халаты врачей. Но здесь вместо палат — обычные камеры площадью 9–10 квадратных метров с маленьким окном под потолком, правда, коек две, а не четыре. Камеры несусветно, непередаваемо грязны. Та, в которую попали мы с товарищем по несчастью, не убиралась, кажется, никогда. Стены до самого потолка — в грязных разводах и ошметках убитых комаров, мух и моли. Водопроводный кран вывернут набок, на стене под раковиной грибок. В камере ни веника, ни тряпки, ни мусорного ведра, про мыло я и не говорю. Мы — бывалые арестанты, у нас все было с собой. (Замечу, что не все здесь такие зажиточные.) И несколько часов мы вдвоем драили стены, сантехнику, пол, дабы не подцепить тут что-то кожное или легочное.

Пол здесь не меняли, думаю, с екатерининских времен: щелястый, доски покрыты бурой масляной краской. В день, когда меня определили «на больничку», в Москве наступили холода, и в камере задул сквозняк: стекло в окне было разбито — очевидно, летом, не в силах терпеть духоту, его выбили те, кто тогда тут сидел. Заделать дыру своими усилиями нам не удалось: мешала решетка. Ну что ж, надели свитера. Через неделю пригодились и пуховики — вдруг отключили отопление.

Согреться чаем? Или, может, запить таблетку кипяченой водой? А ты, арестант, принес с собой чайник, кипятильник? В камере нет ни того, ни другого. Также нет радио, телевизора, холодильника.

Как быть, если нет холодильника, но есть еда — не казенная баланда, а продукты, заботливо переданные родными с воли? Мы поступили, как и другие арестанты в таких случаях: открутили на полную мощность кран с холодной водой и положили под струю пакеты с едой. Литр воды уходил где-то за 6 секунд (я наполнил бутылку), соответственно, за сутки — 14,5 кубометра. За те 20 суток, что я здесь, наш «холодильник» потребил 290 тонн воды. Может, все же дешевле оснастить больничные камеры холодильниками?

Нет в больничной камере и совсем элементарного. Например, вешалки: кто-то из арестантов ввернул в стену пару шурупов, на них мы и повесили гроздьями пакеты со скарбом и одежду. Нет зеркала над умывальником: пару дней брились на ощупь, потом я выломал со стенда «Правила содержания в СИЗО» (стенд есть, правила — это святое) кусок оргстекла, приладил к нему фольгу от упаковки из-под сливочного масла — получилось что-то типа зеркала. Нет вентиляции в сортире: сам туалет не изолирован от остальной камеры, идешь по нужде — жжешь спички, чтобы забить запахи.

Лишь один предмет гордо выделяется на фоне этой разрухи — висящая под потолком новенькая камера видеонаблюдения. Ночью, в кромешной тьме (лампа слабого ночного света есть, но давно сгорела) она радует глаз рубиновыми огоньками инфракрасной подсветки. А это значит, что и в темноте можно следить за убожеством нашего быта.

Я, возможно, утомил вас описанием 10-метровой камеры. Но дело в том, что на этих метрах больной арестант заперт круглосуточно неделями, без возможности куда-либо выйти. Кроме грязных стен, он ничего не увидит. Максимум на 10 минут в день сводят на уколы, до процедурной. На ежедневную прогулку, на которую каждый арестант имеет право, в больнице не водят. Несмотря на то что есть свои больничные дворики, они пустуют. Так же как о свежем воздухе, больные могут только мечтать о бане (так в Бутырке называют душевую). За 20 дней я был в ней два раза, и то после жалобы прокурору. До этого, как сообщили мне из соседних камер, не водили два месяца.

Это, замечу, больница.

Ну а как обстоит дело с лечением? Первый вопрос врача: «Вам с воли лекарства передавать могут?» Если да, то хорошо. Если нет, то лечить будут весьма скромным набором недорогих отечественных медикаментов. А кто будет лечить? На сегодня здесь работает один врач, терапевт. Обычно он проводит в больнице 3–4 часа, за это время осматривая новичков и заполняя медкарты. Никаких обходов, как вы понимаете, здесь не проводится.

Все врачи-специалисты в Бутырке — приглашенные, внештатники. Встречи с ними можно ждать долго. Да и обычную медсестру больной видит максимум раз в день — и то если выведут на укол. Никаких дежурных или ночных медсестер здесь попросту нет. Вместо медперсонала дежурят прапорщики ФСИН — те же, что и на других корпусах. Но это в теории. На практике же — и их нет. В больничных коридорах царит тишина.

В нашей камере на стене висела серая коробка домофона. Я нажал на кнопку, никто не ответил. Нажал посильнее. Потом стукнул по коробке, и она упала мне в руки. Это был пустой корпус, еле державшийся на стене на хлипком шурупе. К нему даже не был подведен кабель. Можно до одури кричать, звать на помощь, биться головой о дверь и жать кнопку бутафорского домо­фона — никто не ответит. Потому что некому услышать, некому лечить. Разве что кто-то посмотрит на картинку с той самой камеры слежения, висящей под потолком, и как-то решит помочь. «Кто-то» и «как-то» — вот единственная надежда здесь.

Впрочем, на прапорщиков, которые тут охраняют камеры, особо рассчитывать не приходится. Они неплохие ребята, но им на арестантов наплевать совершенно. Когда из соседней камеры уехал на этап больной, загремевший сюда с чесоткой, его матрас тут же вместе с постельным бельем прапор отдал прибывшему сюда новому бедолаге. А диалог с больным диабетом, который я слышал своими ушами, был такой:

— Мне нужен дополнительный укол.

— Ну ты вот до 50 лет с диабетом дожил и не умер же ведь. Значит, и сегодня ночью не умрешь.

Вы, возможно, обратили внимание, что в своем рассказе я ни слова не обронил о квалификации врачей и качестве лечения. Не говорю об этом по одной простой причине: никогда не берусь рассуждать о том, в чем не разбираюсь. Я всего лишь описал то, что вижу своими глазами: вот так устроена бутырская больница, организованная людьми равнодушными, ленивыми и непрофессиональными, в которой осенью 2009 года арестант Магнитский провел последние 39 дней своей жизни. Здесь заболеть может абсолютно здоровый человек, а больной рискует умереть, элементарно не докричавшись до помощи, и история 9-летней давности повторится в любой момент.

Я очень хочу, чтобы тот гражданин из Генпрокуратуры, объявивший сенсационную версию, заглянул бы сюда. И тогда, может, он хотя бы себе правдиво ответит на вопрос: как и почему умер Сергей Магнитский.

Петр Милосердов —
специально для «Новой»