27 апреля 2016 в помещении Института региональной прессы в Санкт-Петербурге собрались соавторы сборника воспоминаний «Как мы пережили войну. народные истории»
Составители сборника выбрали сто историй. От разных людей: очевидцев, участников и от их детей, внуков и даже правнуков. В книге всего четыре раздела: «Как мы пережили войну – в блокаду, в оккупации, в эвакуации, на фронте».
Собравшиеся 27 апреля в ИРП вспоминали, добавляли еще фактов к уже опубликованным историям, оценивали прошлое из сегодняшнего настоящего времени. Много говорили дежурных и традиционных слов благодарности издателям, однако была в выступлениях и новая для меня информация, которой делюсь с читателями.
Людмила Федоровна, учитель русского языка и литературы. Соавтор сборника.
Спасибо, конечно, за предоставленное слово, да, я, действительно, еще работаю в школе «Центр образования 133 Невского района». Получилось так, что я работаю с не совсем обычными детьми, будем так говорить. У нас у школы много филиалов, и где-то площадок примерно 10 есть, и вот на одной из таких площадок я работаю, и работаю давно. Что это за дети, распространяться много не надо, потому что аббревиатура ЦВИН говорит сама за себя — Центр временной изоляции несовершеннолетних подростков. Это дети из подвалов, дети с чердаков, дети, которые до 30 суток взяты в наш центр по решению суда. Очень трудные подростки. Более того, поскольку у меня диплом истфилфак, у меня есть еще немного часов истории, помимо русского языка и литературы.
И вот буквально свежий вчерашний момент. Новенькие прибывшие, отдельно мальчики, отдельно девочки, понятия не имеют о Великой отечественной войне. А я ко Дню Победы соответствующий материал приготовила. Ну вот они отвечают на вопрос «Кто напал на Советский Союз?». Там кто-то подсказал — Гитлер, я говорю — а что за страна, может скажешь? Америка.
Вот достаточно все, вы понимаете. Но это особая категория детей, особая. Это те дети, которые и пишут, и говорят мне — мама пьет, папы нет, отчим пришел из тюрьмы, брат еще сидит, но у него все хорошо и у меня все хорошо.
Олег Станиславович, писатель.
Когда вы мне предложили создать материал, я сел писать, и в этот момент пришел мой ровесник со сходной со мной судьбой, и говорит — а что ты пишешь? Я говорю — да вот о блокаде, о мужестве, о победе. Мне казалось, что должны о победе, что называется, звенеть колокола. Он говорит, нужно писать о том, что мы потеряли целый народ.
Действительно, 27 миллионов, это уже официально признанная цифра, лежат в земле. А что это такое, примерно 25 миллионов молодых мужчин? Я прожил всю блокаду с мамой и старшим братом, и столько горя, что рассказывать — это на два дня. То, что наш народ настолько терпелив, что это выходит за границы понимания, мы знаем. Вот говорят — лишь бы не было войны, да мы всю жизнь воюем, без остановки почти что.
Я помню 1952-й год. Только вроде кончилась война и начали кушать — пожалуйста, в Корею пошли. Те же молодые ребята гибли за кого? Чуть отдышались — Вьетнам. Афганистан. И когда радуются празднику 9 мая — это скорее поминки по тем ребятам, которые полегли.
Хочу рассказать эпизод, который на меня произвел кошмарное впечатление. В Америке 9 мая производили опрос населения, в университете американском. Одного молодого человека спросили - что вы знаете о Второй мировой войне? Он говорит — мы победили. А кто-нибудь еще участвовал? Он говори — а как же, и Канала, и Великобритания. А русские? Да. Но их было очень мало.
Когда я иду по парку Победы, первое, что я вижу - монумент Георгию Константиновичу Жукову. Столько почета в этой позе! А я вспоминаю, что я прочитал воспоминания дважды героя Советского Союза, он пишет ужасные вещи.
Вот один эпизод. Под Сталинградом на нашем аэродроме оставалось 7 летчиков, которые что-то пытались сделать, потому что армада немецкая была. И внезапно приезжает Жуков с большой командой, и говорит — всех поднять в воздух. Автор воспоминаний говорит — сейчас это невозможно. Жуков говорит командиру — всех расстрелять! Командир говорит — я своих не буду стрелять, они и так все меньше и меньше возвращаются.
И в этот момент из блиндажа выходят четыре офицера, ну, расстегнутые, они на отдыхе... Расстрелять! И их расстреливают. Конечно, Жуков заслужил какой-то почет и может быть уважение, но сколько ж слез было пролито родными! Страна выла, четыре года страна выла от похоронок. А после войны сахар, чтоли, был? Да ничего подобного!
Нас дважды оккупировали немцы и дважды освобождали. И когда под Сталинградом немцев побили, немцы отступали, наш дом, который был самым красивым, самым лучшим, немцы взорвали, все остальные оставили, а наш взорвали. Я недоумевал, зачем, почему именно наш дом был взорван.
Я был пятым ребенком в семье. Мама нас повела к родственникам. Немцы, которые выгоняли нас из дома, закричали, чтобы мы все шли на шоссе и в город. Только позже я узнал, почему был взорван наш дом. Немцы выбирали хорошие дома с хорошим хозяйством, чтобы люди уходили в город, там они производили облавы, чтобы отправить в Германию хороших работников.
И вот мы снимали жилье у портного, дочь его работала в мэрии переводчицей с немецкого языка. Однажды в воскресенье она нас предупредила, что в понедельник начнется облава. Мама спрятала сестер в погреб, а сама со мной осталась в сарае. Немец зашел к нам, начал рыскать, я рядом с мамой стоял, он взял меня за шкирку, приподнял, поморщился, мол, мал и худой, и вышел. Мы с теплотой вспоминаем эту женщину, дочь портного.
Освободили нас 30 августа 1943 года, мы эти все годы были брошены на произвол судьбы, без жилья, без еды.
Анна Шароградская.
- Папа со мной длился тем, чем даже, может быть, делиться опасно. Я думаю теперь, что это было опасно, тогда я не думала. Просто так, не очень громким голосом рассказывалось и о войне, и о по сути дела о том, что тогда не называлось словом ГУЛАГ, но в быту все-таки было, и почему Сталин не великий человек, а злодей, но слово «злодей» опять же не произносилось, просто рассказывалось, что происходило.
И как-то так особо папа не нажимал, чтобы я не рассказывала еще кому-то, в то же время я понимала, что между нами какое-то таинство происходило. И когда Сталин помер, был траур, и в школах это отмечалось. Мы жили в городе Мариуполе, и учительница сказала всем принести деньги на венок Сталину, который мы бы в классе повесили.
И вот я иду домой и думаю, как мне попросить у папы и у мамы денег на венок Сталину, если я уже знаю про Сталина такое, что... Ну, думаю, придется без денег приходить. Я прихожу домой, говорю — просят вот столько-то, сумму не помню, но она небольшая. Папа дает мне в два раза больше. Я говорю — папа, ты же мне говорил про Сталина... Почему столько денег? Он говорит — я бы дал еще больше, если бы это случилось раньше.
Я родилась за три месяца до войны, папа был с курсантами в лагерях от училища, в котором он преподавал. Он был в Таллине. В июне меня мама везет в Таллин, чтобы показать папе. А почему папа был в Таллине, понятно. Хотя сейчас многие не знают, что была советская оккупация. Мюнхенский сговор и так далее. А дальше война.
В первый же день фашисты бомбили Таллин. И тогда было решено - приказ командования, что те военные, кто пришел из России, делятся на две части. Мой отец и часть курсантов пешком отправляются в Ленинград, а другая половина остается для того, чтобы возглавить сопротивление, что-то вроде партизан. Потом папа узнал, что в первый же день эстонцы расстреляли его друзей и тех курсантов, которые там остались. Если бы мне задали вопрос — понимаю ли я почему они это сделали? - я понимаю. Но мне очень жаль, это папины друзья, это люди, которые не принимали решение,
Дальше — больше. Папа говорит маме, поезжайте в Мариуполь, там живут родные. Жен офицеров отправляют туда, куда они просятся, и мы едем под бомбежками. Мы приезжаем в Мариуполь, и моя 20-летняя мама понимает, что из Мариуполя нужно бежать. Мама у меня украинка, а папины еврейские родители и две тети, у обоих по двое сыновей, они там живут.
Им мама говорит — нужно уезжать, а они говорят — это невозможно. А почему невозможно? Да потому что не выпускают. Потому что любой, кто произнесет слово «эвакуация», будет наказан, потому что эвакуироваться – значит сеять панику. Мама идет к коменданту и говорит, что она хотела бы уехать из города и увезти семью своего мужа. Ей говорят — эвакуация невозможна.
Мама говорит, что она жена офицера, что приехала сюда с дочкой и хочет уехать точно так же, как приехала. Нет, это невозможно. Она убедила все-таки этого человека по фамилии Голубенко, чтобы он дал разрешение на выезд, и он выписал два разрешения. Мама сказала, что она не уедет без родителей мужа и его семьи. Он выдает ей еще восемь разрешений, этим нарушает приказ.
Представим, что бы было с ним, если бы узнали его начальники. Мы уезжаем из города, немцы входят в город. А папина старшая сестра, тетя Лиза, была замужем за поляком, не имела характерной еврейской внешности, а в Мариуполе жили люди разной национальности. И она говорит, что не поедет, что с ней ничего не случится. Они тогда жили неплохо, не богато, но неплохо. И соседи указали немцам на нее и на детей, и ее с детьми живыми бросили в шахту.
После войны мы об этом узнали, соседи продолжали жить, и, в общем, ничего не происходило, никто не был наказан, и это тоже те издержки, о которых мы обычно не вспоминаем. А поскольку я этого не переживала, у меня это через сознание проходит.
Я помню, как стою у памятника Голубенко, надеюсь, он там еще есть у драматического театра, и мама говорит: запомни имя этого человека на всю жизнь. Когда мы выезжали из города, немцы входили в город с другой стороны, они вошли, там есть металлургический институт, и все начальство заседало, включая Голубенко, их всех вывели и всех тоже расстреляли. Если бы не расстреляли, может быть, кто-нибудь узнал о том, что он выдал разрешение на выезд, и это тоже могло закончится ГУЛАГом.
Когда я ездила в прибалтийские республики, мне всегда казалось, что я должна что-то для них сделать. Я чувствовала, что есть и моя вина тоже в том, что мы нарушили их покой, нарушили их образ жизни. Мы растерзали их по сути, и то, что они всегда недолюбливали тех из нас, кто продолжает кичиться тем, что мы вроде бы кого-то облагодетельствовали и никогда не покаялись, это тоже, я считаю, большая беда.
Отец говорил мне, как ему было неловко, когда он, молодой офицер, заходил в магазин, и нужно было разговаривать. И он спрашивал, говорите ли вы по-немецки? Продавщица говорила — да, да, по-немецки, по-английски и по-русски умею. Он чувствовал себя очень неловко, все-таки это была чужая страна, чужая земля, а мы были завоевателями.
Материал подготовлен Татьяной Романенко. Санкт-Петербург.
Фото автора (верхнее), и
waralbum.ru.