Вечеслав Казакевич уже 25 лет живет в Японии, преподает русскую литературу в университете Тояма и пишет невероятно пронзительные стихи о России. «Такие дела» поговорили с поэтом о предсказаниях, о ностальгии, о смерти, что возвращает к жизни, и о том, чем «новые русские» похожи на японце.
Предсказание
До филфака Московского университета я окончил Высшее Военно-политическое училище, стал лейтенантом, даже ухитрился, пока не убежал из армии, несколько месяцев побыть замполитом. И вот в 1986 году, когда мы с женой вообще не помышляли ни о какой загранице, тем более о Японии, у меня неожиданно написалось стихотворение «Японский бог».
Был наш взводный очень строг,
чуть меня встречал:
— Ты куда, японский бог? —
грозно он кричал.
То не в ногу я шагал —
на плацу горох…
То по облаку стрелял.
— Ну, японский бог!
Научился я ходить
в громовом строю.
Научился я любить
родину свою.
Плоскогрудая мишень,
встань передо мной!
В стороне от деревень
дым пороховой.
Шелестит берез семья,
и в пыли броня…
О Япония моя,
милая моя!
Эти строки были написаны за 10 лет до отъезда в Японию. То есть Япония была предсказана в стихах. Теперь я сам верю, что это судьба.
В 80-х — начале 90-х годов моя жена Маргарита преподавала в МГУ русский язык как иностранный. Почти каждое лето у нее был японский семинар: японцы приезжали в МГУ заниматься русским языком. Как-то приехал один чудесный доктор, Оно-сан, очень пожилой. Прощаясь, Маргарита сказала ему «До свиданья». А он тогда еще слабо знал русский язык и воспринял ее слова буквально: ему показалось, что Маргарита надеется на новую встречу с японцами.
Вернувшись в Японию, он рассказал своим коллегам по группе русского языка, что в Москве есть очень хорошая учительница, и она хочет снова преподавать японцам. «Давайте пригласим ее?» И когда в общество «Япония — страны Евразии» прибыла делегация русских чиновников, японцы сказали, что хотят пригласить из МГУ Казакевич Маргариту. И мы уехали. Сначала на два года. Потом еще на два…
Поначалу я думал: «Может, я не смогу писать в Японии и сразу же оттуда уеду?» Но когда я в первый раз сел в суперскоростной поезд синкансен, и мы полетели через зеркальные рисовые поля с белыми, будто вырезанными из бумаги цаплями, через горы, которые очень похожи на наш Кавказ, только кавказцев в кепках нет, через зеленые горные малахитовые реки… Когда я все это увидел, то понял, что смогу здесь писать и работать.
Смешное и страшное
Мы приехали, не зная ни одного японского слова. Когда я впервые обратился по-английски к японцу на улице Осаки, тот бросился от меня бегом, чтобы не потерять лицо, так ему стыдно было, что он не может мне ответить.
А однажды был случай, который показал мне терпение и выдержку японцев. К нам в гости захаживал японец-миссионер по фамилии Хакама, что по звучанию совпадает со словом, означающим «широкие штаны». Он собирался поехать на Дальний Восток, улавливать русских овечек и завлекать их в протестантскую церковь.
И вот эти Широкие Штаны приходят ко мне в гости. Я усаживаю его за стол и предлагаю кофе. Достаю сахар: тогда еще, как настоящие русские, мы пили чай и кофе с большим количеством сахара. Японцы очень деликатны. Он, глядя на меня, тоже положил себе сахар. Я гостеприимно говорю: «Да ну что вы, положите еще ложечку!» Он положил вторую, размешал и невозмутимо выпил.
А после того, как он ушел, я обнаружил, что предложил ему соль вместо сахара. Наверно, он подумал, что русские пьют кофе с солью… А скорее всего, понял, что я ошибся, но промолчал.
Было и еще более неожиданное. У моей жены появилась подруга, учительница. Японка, но немного несдержанная. Довольно необычное качество для обитателей этой страны.
Мы жили в огромном доме и однажды вместе с нею выходили из лифта. Неподалеку стоял мужчина — высокий, с суровым лицом, от которого как будто исходила затаенная угроза. Докурив, он бросил сигарету прямо на пол и раздавил ее — японцы так никогда не делают. И наша подруга воскликнула: «Ой, как нехорошо! Зачем вы это сделали?» Мы удалились и едва закрыли дверь, как с другой ее стороны раздались бешеные крики, и на дверь обрушился град ударов…
Это был, наверно, якудза, который не сразу сообразил, как его оскорбили. Члены японской мафии опасны. Когда японцы видят якудза, то стараются на них даже не смотреть, как раньше не смотрели на самураев. Якудза могут ножом вас ударить, выхватить припрятанный меч.
Наша подруга, которая быстро закрыла дверь на ключ и накинула цепочку, дрожала больше нас. А он бил, кричал и ломал эту дверь минут десять. Это был первый случай, когда мирная, спокойная, доброжелательная Япония, где можно бумажник оставить в кафе на столе, а потом вернуться, и он будет лежать на месте, показала нам, что может быть непредсказуемой.
А потом случилось большое землетрясение в Кобэ. Мы жили в это время в Осаке, в здании из 25 этажей. Как же нас шатало! И эти неземные, космические звуки, когда бетон и стальная арматура начинают растягиваться и стонать страшными, дьявольскими голосами. Стоять было невозможно. Дом раскачивало так, что я брел по квартире, держась за стены. А мои жена и сын проспали самые сильные толчки.
И третье пугающее впечатление связано с поездкой в Никко, одно из красивейших мест в Японии. Когда я из Никко поднялся в гостиницу на горе, то подумал: что может быть прекраснее? А потом оказалось, что при спуске с обратной стороны этой горы столько же поворотов, сколько знаков в японской азбуке, то есть 46.
Японцы в принципе не боятся высоты, но, когда мы спускались по крутому серпантину дороги и колеса автобуса 46 раз зависали над километровыми пропастями, весь автобус кричал.
Это был полный ужас. Я тогда сказал жене, что никогда в жизни больше не поеду в горы на автобусе!
Сорняки побеждают идеологию
Есть редкие стихи, которые приходят готовыми. Еще до Японии в один самый обычный день я стоял на нашей кухне в Бескудникове, курил, смотрел на пруд. И вдруг услышал строчки:
В сторонке от поселка дачного
живет старуха вместе с кошкой.
И десять тысяч одуванчиков
молчат у низкого окошка.
Стоит изба над самым озером,
на днях её снесут бульдозером.
Но знают птицы и зверьё,
что есть защита у неё.
За дом, за кошку на диванчике,
за бабку, что устала жить,
все десять тысяч одуванчиков
готовы головы сложить.
Я прочитал это стихотворение жене. Потом «Одуванчики» напечатали. Маргарита в это время уже работала в МГУ на филфаке. У нее был один молодой коллега, который посещал университет марксизма-ленинизма. Таково было правило — молодые преподаватели МГУ обязаны были его посещать.
И вот как-то, вернувшись со своих идеологических штудий, он сказал Маргарите удивленно: «Представляешь, сегодня на занятии на все корки ругали твоего мужа за стихотворение “Одуванчики”».
На дворе был 85-й или 86-й год, и меня совсем не испугало то, что меня разносили в университете марксизма-ленинизма. Было смешно и даже лестно. «О, как хорошо, — подумал я, — меня ругают марксисты и ленинцы!» Только я не понимал, за что. Ну, одуванчики, ну, бабушка живет по соседству, цветы хотят ее защитить. В чем же дело?
И только сейчас, в последние годы, когда это стихотворение из всех моих стихов стало самым популярным в интернете, когда его сотни раз перепечатали самые разные люди — и по образованию, и по профессиям, и по взглядам — я вдруг понял, в чем оно.
Лектор университета марксизма-ленинизма оказался на удивление проницательным, каким-то образом догадался, нюхом почувствовал, что это стихотворение как-то особенно может лечь на русскую душу. А поскольку в то время, по мнению власть предержащих, в душе русского народа должна была звучать только музыка революции и решения последнего партсъезда, то надо было истребить идеологической сорняк с чистого, ухоженного социалистического поля.
И вот результат. Что осталось от марксизма-ленинизма? Ничего. А одуванчики живут.
Сорняки, особенно в России, всегда побеждают любую идеологию.
Только потеряв, понимаешь, что имел
Еще в Москве я собирался написать прозу о своей семье, о детстве, но все откладывал. И только приехав в Японию и затосковав о прошлом, понял, что у меня появился шанс написать книгу, о которой я давно мечтал.
Как ни странно, многие замечательные русские книги о детстве и юности были написаны эмигрантами. Знаменитая «Жизнь Арсеньева» Ивана Бунина, «Лето Господне» Шмелева, «Детство Никиты» Алексея Толстого, «Другие берега» Набокова — все появилось за границей.
10 лет я писал свою «Охоту на майских жуков» и все это время не ездил в Россию, потому что чувствовал, что расплескаю свою ностальгию, как будто она была чашкой с горьким чаем, стоящим у меня на макушке. И стоило мне двинуться в дорогу, чашка немедленно бы сорвалась с головы и разбилась, а мне было важно, чтобы все ее содержимое перелилось в текст.
Для меня ностальгия — это порыв к творчеству, то, что подталкивает меня к бумаге, высылает мне время от времени строки и целые рассказы.
Ностальгия бывает разной концентрации, как серная кислота. Есть русские поэты, которые живут за границей, но раз в год или еще чаще садятся в самолет, прилетают в Москву… А тут друзья, поклонники, дым столбом. Для меня, честно говоря, в русском писателе, приезжающем в Россию в отпуск, есть что-то комичное. Наверное, поэтому за 25 лет, проведенных в Японии, я ездил домой только шесть раз… Мне надо было вжиться в другой мир, найти себя нового.
Последняя моя книга прозы «За мной придет Единорог» — это особая книга для меня, более волшебная, чем «Охота на майских жуков». Я писал ее в страшное время: покончил с собой мой брат, младший брат, он был на пять лет моложе меня; повесился на какой-то стальной проволоке…
Любая смерть страшна, но смерть брата оказалась в сто раз страшнее и горше. Он был для меня особенным существом. Все детство мы спали с ним на одной кровати — наши родители были небогаты, на двоих с братом у нас была одна кровать.
Брат каждый вечер перед сном говорил мне: «Расскажи сказку». А я отвечал: «А ты гладь меня по голове!» И вот, он гладил меня по голове, а я рассказывал ему всякие небылицы. Так что это он сделал из меня писателя.
Когда раньше я приезжал домой, брат похвалялся. Например: «Я, вот, купил мотоцикл, умею ездить. А ты можешь?» Я говорил: «Да запросто!» Садился на мотоцикл и тут же втыкался в дерево, потому что никогда раньше не ездил. И после смерти брат являлся мне и подмигивал: «Ну, а тебе слабо?»
Я был в жутком мраке, у меня была какая-то детская обида на брата: хоть бы записку мне оставил. Я не знал, как буду жить, что делать.
И вдруг неожиданно, как вихрь, меня подхватила эта проза. Я ее написал за два месяца. Была зима, в квартире было дико холодно, я полулежал на диване и часами писал… Потом переносил записи на компьютер.
Эта повесть сделана из веточек, соломинок, из пушинок, из случайных детских воспоминаний. Эта книга спасла меня, стала избавлением от смертельной тоски. Я заново родился в ней, заново появился на свет и сохранился в этой жизни.
Чему учит Япония
Главное, чему учит Япония и чем она совершенно не похожа на Россию, это то, что люди там заботятся о себе сами и не возлагают никаких надежд ни на правительство, ни на партию, ни на министров или чиновников. Приходит цунами страшное, или наводнение, или землетрясение… Японцы не сидят на порогах своих разрушенных домов и не ждут, когда к ним прилетит МЧС. Они берут в руки лопаты, носилки, начинают вытаскивать тела из-под обломков, выгребать воду и грязь из своих жилищ.
Они восстанавливают все сами. Да, конечно, потом приходит помощь, это нормально, но люди знают, что должны сами заботиться о себе и помогать друг другу.
А дальше: со всех концов Японии едут волонтеры — кто-то берет отпуск за свой счет, у кого-то оказалось свободное время.
Что делает правительство, кроме того, что посылает в места стихийных бедствий силы самообороны? Строит временные убежища, выделяет средства на восстановление. Организует какие-то пункты для волонтеров, чтобы они могли там ночевать. А волонтеры едут со всей Японии — их тысячи, он сменяют друг друга, работая на разных участках. Кто ими управляет? Никто. Они сами образуют бригады, списываются по интернету.
По всей Японии первым делом открывается подписка на перечисление денег в пострадавшие районы: хочешь, посылай в этот поселок, хочешь, в местную администрацию или в детский благотворительный фонд.
Японцы в эти дни устремляются на почту, потому что там есть специальная служащая, которой вы отдаете свои деньги, и она их мгновенно отправляет по назначению. Разрушенное восстанавливает вся страна. Поэтому Япония так быстро оправляется от ударов.
Об этом особенно не пишут в газетах, никто никого чрезмерно не хвалит, это обычное дело. Так же, как каждый перед своим домом или магазином убирает улицу, японцы общими силами убирают, чистят и восстанавливают Японию. Если бы это делало только правительство, Япония давным-давно бы разорилась.
И вот сейчас в России, когда я встречаю молодых людей из благотворительных организаций, я думаю, это совершенно новые русские в хорошем смысле слова. И я с надеждой смотрю на будущее России, знакомясь с такими людьми. Это все те же русские люди, но кое в чем чудесно изменившиеся.
У них есть вера в себя, в собственные силы, в то, что своими силами, без помощи государства, можно добиться очень многого. Можно изменить жизнь. Помните, старое русское, советское представление — ничего изменить нельзя, ничего поделать нельзя, давайте чесать голову и плакать над своей судьбой. По-моему, это уходит.
Полюбите ее черненькой
Напоследок я расскажу вам о нашем друге, докторе Оно Тэйноске, который пригласил нашу семью в Японию. Как в любом значительном человеке, в нем отразилась целая страна.
Представьте себе юношу из богатой семьи землевладельцев. Перед войной он поступает в медицинский университет, с третьего курса его призывают на военную службу. Он попадает в Квантунскую армию, становится там врачом, служит и, как многие другие, попадает в плен в Сибирь. Там он выжил, потому что работал не на лесоповале, а врачом.
Япония
Фото: Светлана Софьина
Для японцев встреча с русскими в 45-м году была очень жесткой, оскорбительной, у нас об этом мало пишут, а в Японии об этом знают все. Когда японские солдаты попадали в плен к американцам, у них отбирали только флаг, который у многих японцев был обернут вокруг тела. Как военный трофей. А советские — снимали часы, кольца, отбирали все.
В лагерях были ужасные условия. Непосильные работы, голод, смерть — все шансы для того, чтобы возненавидеть русских…
У нашего друга с собой была ампула пенициллина, он берег это редкое тогда лекарство для себя, на крайний случай. А в поселке рядом с лагерем у одной женщины смертельно заболел сын. И Оно-сан вколол эту ампулу русскому мальчику, спас его.
Оно-сан не любил коммунистов. Но, вернувшись в Японию, он на всю жизнь остался человеком, который привязан к России. В лагере он полюбил русских, он объяснял нам: «Они страдали так же, как мы, так же плохо питались». И, помогая нам с женой и сыном, Оно-сан отдавал некий долг памяти, своей расположенности к русским людям, своего сострадания к ним.
Был он человеком открытым, что для японцев не характерно. И все годы нашей дружбы он нам повторял:
— Никогда не верьте японцам. Они всегда носят маску.
— И вы тоже? — удивлялись мы.
— И я, — отвечал он.
Не подумайте, что это был такой безоглядный патриот России. Японцам не свойственно разводить розовые сопли, они очень рано привыкают смотреть на мир безо всяких очков, черных, синих, розовых. Тэйноске Оно очень трезво смотрел на Россию, видел все ее недостатки, проблемы и совершенно спокойно о них говорил.
Вечеслав Степанович Казакевич с женой Маргаритой
Фото: Светлана Софьина для ТД
Когда я начал преподавать в университете Тояма, один из японских профессоров сказал мне: «Вечеслав Степанович, а не слишком ли вы жестко говорите о России? Может быть, не надо так пугать студентов? Ведь мы хотим, чтобы они увлеклись Россией, чтобы у них была мотивация изучать русский язык».
И я ответил: «Знаете, если они будут любить ложную Россию, которую я буду расписывать в розовых тонах, это будет не настоящая любовь. Однажды они поедут туда, быстро все поймут, и от этой любви рожки да ножки останутся. А вот если они полюбят Россию со всеми ее прискорбными качествами и трудно разрешимыми проблемами, это будет любовь на всю жизнь».