Ворон
Чернее ночи чёрный глаз
У Чёрна Ворона.
Куда он смотрит в этот раз,
В какую сторону?
На перекрёстке трёх миров
Всегда безветрие.
Чредой безликих черепов
Проходят смертные.
Ни коронованных голов,
Ни слова бранного,
Ни возрастов и ++ни полов –
Проходят равными.
Без интересов, без идей
Бредут, покорные.
Ни свеч не стоят, ни цепей.
Ни карка Ворона...
Весна
Осели снега... Темнеют и тают,
По капле стекают; собрались в ручьи.
Теплеет землица, и солнце сгорает,
Но шлёт-рассылает Вселенной лучи.
Оденутся в травы луга и поляны,
Оденутся в листья деревья, кусты;
Оденутся Утра в цветные туманы,
Стыдясь обнажённой своей красоты.
Но юные девы и женщины тоже
Поступят не так, а всему вопреки –
Украсят весь мир оголившейся кожей,
И кто упрекнёт? Никому не с руки.
Набухшие грудки и спелые губки...
А тут как ударят в набат соловьи!
Ох, как заворкуют о счастье голубки,
Сигнальные юбки вскричат о любви.
Исполнится мир всевозможным хотеньем
Себе продолжения – всё зацветёт...
Земля затаилась пока с вожделеньем
И всё возрождения трепетно ждёт.
Но кто-то не ждёт, так случается тоже,
Не красит реснички и локон не вьёт...
Кого-то ничто не волнует, похоже,
Ни жар и ни холод, ни пламя, ни лёд.
Кого-то в глубинах, а может высотах,
Уже не тревожит оставленный след.
И любит ли кто, и страдает ли кто-то...
Их нет больше с нами тех девочек. Нет.
Струна
Теперь уж нет! Хлебнув отравы
Душа сорвалась и в полёт.
Туда, в поля, где в пряных травах
Звенел струной надрывно Тот!
Склонялось солнце в красной дымке
Вставал над озером туман.
Как этой чёртовой блондинке
Шёл обольстительный обман!
Тянула след, сбивая росы,
В груди её жила гармонь.
А Тот вдыхал, дурея, косы
И так хотелось... Но, не тронь!
Сгорали в пламени запреты
Тот извергал уже огонь,
Но струнка тонкая поэта
Рыдала жалобно – не тронь!
Не потому, что нет обманов,
Или туманы извелись,
Уходит просто тихо, плавно
От нас чарующая жизнь.
И тянет след, сбивая росы
Уже другая, и другой
Присядет с нею на покосы,
Припав шальною головой
К пьянящим россыпям шелковым,
На терции вздохнёт гармонь...
Казалось бы, – долой оковы!
Но ты не тронь её, не тронь.
Всё это будет, будет, будет!
Не тронь лишь тонкую струну.
Тебя за это не осудят
Получишь счастье и жену.
Но никогда без этой тонкой
Ты не заплачешь от любви
Невыносимой, нежной, звонкой!
Не рви её, родной, не рви!
Взрослые
Был Тотик важным лет пяти от роду
И занят был серьёзными делами.
Бывало, он подолгу дул на воду
И наблюдал за грозными волнами.
Бывало, что тонула скорлупа,
Гонимая свирепым ураганом,
И он жалел, и закатав рукав
Спасал её. И тут входила мама.
Известно, процветал волюнтаризм
Обструкция и превышенье власти,
И розгами грозил милитаризм.
А Тотик обучался не подпасть им.
У деда взятый ножик перочинный
С коры сосновой строил корабли.
И вот уж флотоводец самочинный
Бывал далече от родной земли.
Но увлечённый роковою встречей,
Баталией с враждебными гусями,
Был извлечён и заключён на печке –
А не ходи опасными стезями!
Бывало, наезжали дяди, тёти
И тискали, слюнявили местами,
А Тотик в это время в самолёте
Носился далеко за облаками!
А тут слюнявят: «Тотик! сюси-пуси...»
Он вытирался хмуро рукавом
И чувствовал, дождутся скоро гуси
Засады за соседкиным хлевом!
Случалось, Тотик взрослых не любил
За легкомыслие и праздные забавы.
Он из-за них вершин не покорил
И не вкусил первопроходца славы!
О, сколько раз ужасно досаждали
Все эти взрослые! Но Тотик проглядел,
Когда они вдруг все поумирали.
И он скучает. Как-то повзрослел.
Белых яблонь дым
Ну надо же, ещё совсем мальчишка!
Откуда знал про белых яблонь дым?
Тот осторожно закрывает книжку,
Что не сулит быть больше молодым.
Он осмотрел изношенное тело
Цены немалой, если бы купил,
А так, его по делу и без дела
Таскал везде – в итоге износил.
Ещё подвижны, не скрипят суставы,
На выдубленной коже нет заплат,
Но в чём поэты безусловно правы,
Так это в том, что не вернуть назад:
Неутомимости и радости от бега,
Счастливый тонус разогретых мышц,
Восторг от обжигающего снега,
Когда лицом в него с разбега ниц.
Тот поглядел на руки виновато –
Прекрасный инструмент, но не щадил.
Их золотыми кто-то звал когда-то
Он ими правда, много сотворил.
Сказали бы – немецкая работа!
Но русская, а служит до сих пор,
Вот только ноги раздражают Тота
И вызывают горестный укор.
Не бегают, не носятся по склонам,
Куда девалась их былая прыть?
Чтобы фиаско Тота было полным
Привычку взяли безнадёжно ныть.
Об остальном, наверное, не надо –
Проходит всё, как с белых яблонь дым...
За зеркало Тот зацепился взглядом,
Решил взглянуть, что стало с молодым.
И на него оттуда кто-то новый
Взглянул да так, что Тот оцепенел –
Он, тот который, как-то так сурово,
Но вместе с тем насмешливо глядел.
Смутился Тот: – Кто этот серебристый
Столь дерзостно взирающий на нас?
Доброжелательно как будто, но нечисто,
С прищуром этих воронёных глаз!
И узнаёт, ещё не смея верить,
В родных чертах забытого лица –
То в зеркале, распахнутом как двери,
Стоял живой портрет его отца.