2 мая в Германии, но 90-м году жизни, скончалась прима советского балета Майя Плисецкая. О своей жизни балерина рассказала в своих книгах «Я, Майя Плисецкая», «Тринадцать лет спустя», также в ряде интервью. Фрагменты этих рассказов приводятся ниже.
ХОЛОДНОЕ ДЕТСТВО
«Мой дед был зубной врач, жили мы на Сретенке. Там я родилась. Мама была киноактрисой и снялась, по крайней мере, в 10 фильмах. Но это было очень давно. Фильмы тогда еще были незвуковые (это было до 1930 года). Фильмы были трагические, страшные. Она играла узбечек, а всегда в Азии были сплошные трагедии. Фильмы, как и в Индии, всегда были невероятно трагичные, просто душераздирающие.
И вот, она играла прокаженную, где ее топтали лошади. Какой-то другой фильм, где ее сжигали живьем в каком-то доме. Вообще, я просто обрыдалась, хотя она сидела рядом со мной в кинотеатре, держала меня за руку и говорила: «Я здесь, я с тобой», а все равно я сердилась, что она мне мешала плакать...
А потом мы поехали на Шпицберген, потому что мой отец был там консулом. Я была на Шпицбергене два года, прямо перед балетной школой. Там, знаете, было не до кино.
Потом наступили страшные годы, когда его арестовали, расстреляли, потом мать попала в ГУЛАГ. Так что, детство было не очень веселое. (Михаила Плисецкого, отца Майи, в 1937 году арестовали — «за измену Родине и участие в заговоре против Сталина». Через год расстреляли. Майину мать, киноактрису Рахиль Мессерер, вместе с грудным третьим ребенком поместили в Бутырскую тюрьму, приговорив ее к восьми годам заключения, выслали в Казахстан в Акмолинский лагерь жен изменников Родины. Чтобы девочка не была отдана в детский дом, маленькую Майю удочерила ее тетя по материнской линии, балерина, солистка Большого театра, Суламифь Мессерер, – прим. «АВ».)
В нашей балетной школе были дети репрессированных родителей. Но их почему-то не трогали. Даже в театр брали. Что-то вообще было, поскольку логики вообще никакой не было. Кто-то из детей страдал тоже, их сажали в тюрьмы, в лагеря и т.д. А кто-то как-то мимо это проскочило. Неизвестно ведь. Поскольку это нелогично, тут невозможно даже ответить», – из интервью на радиостанции «Эхо Москвы».
НЕВЫЕЗДНАЯ
...Пятого октября 1955 года танцую «Дон Кихот» для канадского премьера Пирсона. Как водится, на следующий день прием в канадском посольстве. Пирсон и вся его свита расточают медовые похвалы. И тут же вопросы — почему бы не выступить мне в Канаде, кстати, и канадский импресарио тут, продиктуйте ему желательный для вас репертуар.
Присев за край стола, вывожу: «Спящая», «Лебединое»... Целая страничка получается.
Еще через несколько дней прием в мидовском особняке. Возле порога наш министр иностранных дел стоит — Вячеслав Михайлович Молотов. Пенсне поблескивает, усишками шелестит. Больно, долго жмет руку. Заикается: «Рад приветствовать вас, Майя Михайловна. Хорошо танцевали. Канадцам вы очень понравились»...
Впервые вижу совсем вблизи Маленкова, Кагановича. И вдруг Молотов предлагает Пирсону поднять бокалы за мое здоровье и искусство. Вожди согласно кивают головами и иссушают шампанское до дна. Я уловчаю момент — и скороговоркой выпаливаю, что меня за границу не выпускают...
Накануне нового 1956 года в Кремле новогодний бал. Мой первый разговор с Хрущевым. Подошел он ко мне с Микояном, ручку жмет, улыбается, водкой от него на метр разит: «Сколько раз издаля вас видел, вблизи хочу поглядеть. На сцене вы большая, видная. А тут — тощий цыпленок». Может, и надо было мне ввернуть Хрущеву, что невыездная, мол. Но что-то удержало, одернуло. Мелко как-то, унизительно.
А Булганин (Председатель Совета министров СССР) подходит, «барыню» приглашает сплясать. Выхожу. Пляшем... В июне званием меня наделили. Но воз и ныне там. Приглашения горой сыплются, все по ним ездят, а я сиднем сижу. Мучит гнусная неизвестность: что причина, кто за этим стоит?.. Делаю невеселый вывод — КГБ.
И новое подтверждение. В «Литературной газете» в середине июня 1956-го напечатана обстоятельная заметка, оповещающая читателей о гранд-турне Большого в Великобританию. Перечислены спектакли. Написано, что во главе с Улановой. И дальше — все, совершенно все фамилии солистов. Меня в этом списке нет...
На одном из приемов ко мне подошел светловолосый благообразный молодой человек. На бойком русском языке представился: «Я второй секретарь английского посольства Джон Морган. Обожаю балет. Большой ваш почитатель...» Мы разговорились…
Был у меня Морган в гостях всего два раза. Этим вечером и тремя днями позднее. Оба кратковременных визита я была дома не одна. Есть на то свидетели. Живые, в здравом уме и твердой памяти… Но последствия наших встреч были печально детективными. За мной по пятам стала следовать оперативная машина КГБ: вывод ясен: страстная любовь — и Плисецкая просит в Англии политического убежища. Либо шпионаж: Плисецкая — новая Мата Хари.
До апреля 1959-го меня никуда не выпускали, а все мои письма-прошения оставались без ответа.
СВАДЕБНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
В марте 1958 года на сцене Большого театра состоялась премьера «Спартака». Я пригласила нескольких своих знакомых, оставив на их фамилии билеты в кассе. Два билета были забронированы на фамилию «Щедрин».
За несколько дней до премьерного вечера мы виделись с ним у Лили Юрьевны Брик, и я увлеченно рассказывала о новой работе. Он попросил билеты. Я пообещала. Впервые мы встретились со Щедриным в том же доме Бриков в 1955 году, когда в Москву приехал Жерар Филипп. Какая-то искра обоюдного интереса пробежала тогда между нами, но тут же затухла...
Премьера «Спартака» удалась. Утром следующего дня Щедрин позвонил мне по телефону и наговорил комплиментов. Следующим днем мы свиделись в классе. Занималась я в черном, обтянувшем меня французском трико — была одной из первых, кто репетировал в купальнике-эластик. На Щедрина обрушился ураган фрейдистских мотивов. Вечером он позвонил мне и предложил покататься по Москве. Я без раздумий согласилась.
Явившийся мне с неба головокружительный роман отвлек от несостоявшихся поездок. Лето с Щедриным было всплеском счастья. Жили мы в Сортавале в крошечном коттедже, прямо в лесу, среди гранитных валунов, в совершенном отдалении от людей. Коттедж — одна малюсенькая комната, метров семь-восемь. Туалет — весь лес. Ванная — Ладожское озеро. Комары не щадили. По ночам снаружи лоси терлись о наши дощатые стены. Коттедж не отапливался, в дожди крыша чуть протекала. Но мы лучились радостью...
Появились все признаки, что забеременела. В Москву надо возвращаться. А может, родить? И расстаться с балетом? Ан жалко. Я в хорошей форме. Худая. Повременю маленько. Срок еще есть. Танцевать или детей нянчить — выбрала первое. Щедрин без восторга, но согласился.
Неожиданно для самих себя мы пустились в дальнее путешествие. В Сочи, вдвоем на щедринской машине. Маршрут пролегал через Тулу, Мценск, Харьков, Ростов, Новороссийск. Все эти города я ранее обтанцевала, но в гостиницы нас не пускали. В паспортах штемпеля о браке нет — холостые, значит. Пришлось спать в машине.
На первом ночлеге у обочины в Мценске мы выставили сумку с провиантом на холодок, под машинное крыло. Утром, чуть рассвело, отворили дверцу. Закусить перед новой дорогой надо. Хватились, а сумки след простыл. Покатили в железнодорожную столовую на вокзал. Картошка с синевой, компот с мухами, хлеб черствый, посуда немытая. Чувствую: смотрит на меня Щедрин испытующе. Закапризничает балерина, взбрыкнет, взнегодует, ножкой топнет. А я ем за обе щеки. Уплетаю. Аппетит у меня всю жизнь был зверский.
Третью ночь ночевали прямо на пляже. В нескольких метрах море Черное плещет.
В этот раз жареными куропатками с новороссийского рынка рискнули. Родион добрый час потратил на сооружение ловушки для грабителей, если покусятся и на наши куропатки. Эмалированная кастрюля, в которой они покоились, висела чуть над землей на толстом шнуре. Привод с колокольцем от кастрюли вел через ветровое стекло в кабину и был привязан на ночь к ноге Щедрина... Утром – мамочка родная! Вместо кастрюли камень на шнуре висит. И записка карандашом: «Спасибо»... Матушка Россия!.. Это было наше свадебное путешествие...
Вернувшись в Москву, второго октября 1958 года мы отправились в ЗАГС. Бракосочетаться. Сегодня признаюсь, что это была моя инициатива. Щедрину не хотелось брачных официальных уз. Но мне интуиция подсказывала: власти меньше терзать меня будут, если замужем. Об этом не раз намекали. А Фурцева впрямую говорила: выходите замуж, вам веры будет больше. Даже квартиру новую обещали...
Районный ЗАГС Москвы. Дама на нас и не смотрит, в чтение наших бумаг погружена. И вдруг глаза подняла: «Вы балерина Майя Плисецкая? Я никогда в Большом театре не была — как бы билеты на вас получить?» Обещаю. Дама разгорячилась. Вышла из-за стола. Руки нам жмет: «Чтобы вам на одной подушке состариться. Поздравляю!» Шлепает в оба наши паспорта прямоугольные фиолетовые печати. Теперь можно вдвоем в гостинице заночевать. (Дама напророчила: они «проспали на одной подушке» почти 57 звездных лет).
БУРЛЯЩИЕ СОСЕДИ
Вскорости мы с Щедриным перебрались в новую квартиру на Кутузовский проспект. Квартира была крохотная: две комнатенки и кухня, всего 28 «квадратов».
Все свободные вечера проводили мы в том же доме: в другом подъезде поселились Лиля Юрьевна Брик и ее последний муж — Василий Абгарович Катанян. Мы и раньше были очень дружны: Щедрин писал музыку к пьесе Катаняна «Они знали Маяковского», к одноименному фильму, а Василий Абгарович сочинил либретто для первой щедринской оперы «Не только любовь».
Житье по соседству сблизило нас еще более. У Бриков всегда было захватывающе интересно. Это был настоящий художественный салон. Лиля дружила с Пастернаком, Пабло Нерудой, Шагалом, Фернаном Леже, Мейерхольдом, Эйзенштейном, Хлебниковым, Назымом Хикметом, Айседорой Дункан. И очень любила балет. Они с Катаняном не пропускали ни одного моего спектакля. И всякий раз слали на сцену гигантские корзины цветов. Решением самого Сталина Лиля Брик получала третью часть наследия Маяковского (другие две трети — его мать и сестры). Денег у нее водилось видимо-невидимо, и она сорила ими направо и налево.
Обеденный стол, уютно прислонившийся к стене, на которой красовались оригиналы Шагала, Малевича, Леже, Пиросмани, живописные работы самого Маяковского, всегда полон был яств. Икра, лососина, балык, окорок, соленые грибы, ледяная водка, настоянная по весне на почках черной смородины. А с французской оказией — свежие устрицы, мули, пахучие сыры.
Но в один прекрасный день Лиля оказалась нищей. Хрущев безо всякого предупреждения приказал прекратить выплаты наследникам Маяковского, Горького, А. Толстого. Лиля беззлобно итожила: «Первую часть жизни покупаем, вторую — продаем».
Новогодняя ночь у Брик стала для нас с Щедриным традицией. Добрых полтора десятилетия мы свято соблюдали ее...
ПОЛЕТ В АМЕРИКУ
Апрель 1959-го. Мне 33 «с хвостиком». Первый раз еду со своим театром в настоящие гастроли. На 73 дня. По главным городам Америки. Летим, черт возьми! Щедрин в Москве вроде как заложником остался (кстати, мыслей о побеге на Запад ни у меня, ни у Родиона тогда не было и в помине).
В аэропорту Нью-Йорка — людная, шумная встреча. Корреспонденты. Вопросы. Блицы вспышек. Первый раз Большой балет в Америке!
В гостинице начинаю замечать, как заблокирована я со всех сторон. Один сосед за стеной — сопровождающий из органов КГБ. Другие — из Большого. То утром постучат — зубную пасту в Москве забыли. То вечером чай заварить в номер напросятся — много соленого за ужином съели, то позвонить непременно от меня нужно. Про улицу, театр, приемы уже не говорю. И так всю поездку. Все 73 дня.
Было множество приемов. Богатых, элитарных, торжественных. Вечерние платья, лимузины, смокинги, ледяное шампанское, знаменитости. Я была представлена артистической элите Штатов. Подружилась с Леонардом Бернстайном (американский композитор). Добрые отношения продолжались до последних дней его жизни. Он играл музыку Щедрина.
Джон Стейнбек втолковывал мне через переводчицу, что изнанка балетных кулис может стать основой интереснейшей конфликтной новеллы. Много позже мы с Родионом потчевали его у нас дома, в Москве, холодцом из телячьих ножек с квашеным хреном. Это блюдо пришлось ему здорово по душе.
В Голливуде я повстречалась с Мэри Пикфорд, Фрэнком Синатрой, Кларком Гейблом, Одри Хепберн, Генри Фонда.
Все было хорошо. И все-таки я считала дни — сколько осталось. Родион в Москве — тоже.
В знойном июне, в душном, тесном Внуковском аэропорту, во взбудораженной толпе встречающих нетерпеливо ищу родное лицо Щедрина. Вон он стоит. С гигантским букетом светло-розовых пионов, чертовски пахучих — голова кругом идет.
С того дня терпкий, пьянящий пионовый запах возвращает меня в 1959 год. В долгие, счастливые, поднадзорные 73 дня моего открытия Америки.
Нет теперь у меня ни одного интервью, где перво-наперво не спросили бы: почему вы не остались на Западе? Одной из главных причин был Щедрин. Если я легко приспосабливалась к «перемене мест», к гостиничному житию, к переездам, то Щедрин, напротив, был домоседом.
Каждая поездка, даже самая завлекательная, была ему в тягость. К России, к русской культуре, истории, обычаям он был накрепко «прикован». Оторвать Россию от него было непросто. Так что — генетический код, выражаясь по-научному. Увезти Щедрина от России было бы жестокостью.
КАРМЕН-СЮИТА
Мне всегда хотелось танцевать Кармен. Решила увлечь своей затеей Шостаковича. Дача Шостаковича располагалась почти напротив дачи академика Сахарова. По кустам и канавам прогуливались некие мужчины среднеарифметического вида, посматривали — кто приехал, кто уехал...
Писать музыку к «Кармен» Шостакович мягко, но непреклонно отказался. Главный его довод с полушутливой интонацией был — «Боюсь Бизе». «Может быть, Родион Константинович что-нибудь особенное, так сказать, придумает?» — сказал он мне.
Музыку обещал написать для меня Щедрин... Премьера «Кармен». Ах, как мы старались! Из кожи лезли. Но зал Большого был холоднее обычного...
В кабинете Фурцевой собирается совещание. План министра прост: Плисецкая публично осознает ущербность нового балета, обличит его и себя в нем и попросит не включать в загрантур — планируется Канада — незрелый опус, заменив его чем-либо классическим. Ну хотя бы своим коронным «Лебединым». Вот истинное лицо Большого!
— Без «Кармен» я в Канаду не поеду, — говорю. — Мое «Лебединое» там уже трижды видели. Хочу новое показать.
Фурцева срывается:
— Спектакль жить все равно не будет. Ваша «Кармен-сюита» умрет.
— «Кармен» умрет тогда, когда умру я, — режу в ответ.
Я станцевала «Кармен-сюиту» около 350 раз. По всему миру.
На титульных листах четырех балетов Родиона Щедрина стоит мое имя: «Конек-Горбунок» — Майе Плисецкой. «Анна Каренина» — Майе Плисецкой, неизменно. «Чайка» — Майе Плисецкой, всегда. «Дама с собачкой» — Майе Плисецкой, вечно.
Обыватель сплетничал: муж — «балетный композитор», сочиняет балеты под диктовку своей взбалмошной примадонны, «карьеру делает». А по правде — все было как раз наоборот. Щедрин — профессионал самой высокой пробы. И балет мог сделать отменно, и оперу, и что угодно. И писал он балеты мне в помощь. В вызволение от надвигающегося возраста, от самоповтора, от погружения в инертность, в бездействие. Вспоминаю об этом, и меня затопляет нежность...
ГЕРМАНИЯ
Я перебираюсь со своим скарбом в Мюнхен, к Родиону. Он здесь обосновался. Есть контракты. Тревога, каким будет дальнейший путь отечества, не дает мне спать по ночам.
В Москве напряжение накапливается все более и более. В короткие заезды, лишь только переступаешь порог Шереметьева, по-животному ощущаешь разлитое вокруг чувство страха. С кем ни свидишься из не покинувших еще Москву друзей, обязательно слышишь: «Уезжайте, не задерживайтесь здесь. Вот-вот мышеловка захлопнется...»
К печати подготовила
Надежда Алисимчик.
с использованием материалов сайта http://sobytiya.net.ua/archive
Фото http://m.slovari.yandex.ru/
ПОСТКРИПТУМ:
В своем завещании Майя Плисецкая попросила развеять ее прах над Россией. И, может быть, в тот момент, когда звездная пыль великой балерины достигнет земли, какая-то девочка случайно вдохнет ее и встанет на пуанты во славу русского балета, осветившего весь мир бессмертными именами Анны Павловой, Галины Улановой и Майи Плисецкой!