На конкурс «Великая Отечественная война в судьбе моей семьи»
Июль-август 1942-го, Краснодар, отец на фронте, мне нет еще трех лет, мы бежим от войны – мама, я, старший брат мой Владька. Снаряды, бомбы ли рвутся где-то сзади, мама в тревоге оглядывается, торопит нас. Я держусь правой рукой за мамину левую, при этом рука моя воздета вверх, на уровень головы. А ведь наша мама ростом 156 см. Это ж какой я был молекулой! Левой рукой прижимаю к груди тряпочного зайца с тряпочной же красной морковкой, а у брата, который бежит справа от мамы, конечно, тоже держа ее за руку, резиновый слоник с собой. Вот и все, что у нас с собой было, ведь обе мамины руки мы с братом заняли. С большим трудом нас втиснули в «телячье купе» – товарный вагон, набитый солдатами, и поезд тронулся. По пути нас бомбили и обстреливали немецкие самолеты, мы прятались под вагонами, под железнодорожной насыпью, мне было очень интересно, я радовался: в прятки ж играем!
Поехали дальше и на три года застряли в Осакаровке, под Карагандой, которую нынче так часто вспоминают мобильные абоненты, когда их спрашивают: «Ты где?». Там, в Казахстане, я узнал, что такое смерчи в степи и бураны, и как зимой надо откапывать от снега дома, от коих торчат одни трубы на снежной равнине вместо поселка. Обедало за большим, сколоченным из длинных досок на козлах, столом человек десять, по кругу передавали маленькую деревянную солонку, вымоченную чуть не добела, и когда она доходила до меня, мама говорила: «Топи ее, сынок, топи ложкой, купай». И я, радостно смеясь, топил в супе этот совсем уже несоленый кораблик. Не было ни соли, ни сахара, чай пили с морковкой. Запомнилось: самое сладкое в ней – лакированная сердцевина с пупырышками...
Наши руки покрываются пупырышками, едва вылезают из-под одеяла. «Смотри, мамочка, нам уже не холодно, ты только посмотри, как нам тепло и даже жарко!» – кричим мы с братом, мужественно сбросив с себя одеяло и пыхтя от «жары» морозным паром. Мне около пяти, Владьке – восемь. Мама споро затапливает печь и упрашивает нас потерпеть «совсем немножечко, пять минуточек». И брат, зажав в ладони под одеялом мамины часики, без которых в войну прожить было невозможно (гудок, скликавший народ на работу, был от нас далеко), ежеминутно вытаскивает руку, впуская холод под одеяло и провозглашая: «Осталось три минуты! Две! Одна минуточка! Полминутки! Четверть минуточки! Все, мама! Ровно пять прошло». Но проходит еще пять, и еще, проклятая печка чадит, не хочет гореть, мы поднимаем голодный скулеж, бунтуя против «обманщицы», чьи глаза полнятся слезами от дыма, серого, горького дыма войны...