Тогда попытка удержать страну в коммунистическом стойле провалилась. Они берут реванш теперь.
Ниже я публикую отрывок из неопубликованной пока книги своих воспоминаний «Третья жизнь». Это мои впечатления от тех событий и попытка понять, что же тогда произошло на самом деле.
РЕВОЛЮЦИЯ В АВГУСТЕ
В середине августа 1991 года я поехал по делам «Экспресс-Хроники» в США. Повидать Америку я взял своего старшего сына Марка. Утро 19 августа застало нас в Бостоне. Первая половина дня была у меня свободна, и мы отправились в гости к Марии Гавриловне Подъяпольской, моей старой диссидентской знакомой, которая давно перебралась в Америку.
Мария Гавриловна встретила меня тревожным вопросом:
– Ну, ты слышал уже? Что ты думаешь?
– О чем? Что я должен был услышать?
– Как о чем? В Москве переворот!
И она повела меня в гостиную, где работал телевизор. По CNN показывали Москву, войска у Останкинского телецентра и здания ТАСС, колонны бронетехники на Садовом кольце – в двух шагах от нашей редакции на Плющихе.
Я был ошеломлен. При том что политическими событиями в Советском Союзе меня трудно было удивить, я все же не предполагал, что противостояние между консервативной частью КПСС и их более продвинутыми товарищами зайдет так далеко.
Конфликт старого с новым или, точнее, отвратительного с плохим, начался давно. Несменяемость власти привела к тому, что в Кремле правили бал близкие к маразму коммунистические функционеры. Умирая, они уступали свои места таким же маразматикам. Практически, безотходное воспроизводство геронтократии!
Однако природа устроена мудро, она выравнивает шансы счастливчиков и неудачников. Просочившийся в 1985 году на пост генсека Михаил Горбачев был моложе, умнее и энергичнее своих предшественников и окружавших его зубров партноменклатуры. Он понимал, что спасти социализм можно только перестроив его под требования времени. Надо было лишь чуть-чуть модернизировать режим, чтобы не потерять в конце концов всю власть. Он это понимал. Его старшие товарищи – нет.
Горбачев понемногу обзаводился окружением, которое могло предложить различные варианты либерализации. Ему показалось, что он нашел нужное, лавируя между косным партийным аппаратом и сторонниками неизбежных реформ. В результате занятая им позиция не устраивала ни тех, ни других, и не гарантировала ни эффективности, ни стабильности. Обычная судьба ловкачей, желающих усидеть сразу на двух стульях.
Через некоторое время окружение Горбачева решило идти дальше своего патрона. В этом был известный риск, но бонусом была власть. Призванные перестройкой коммунисты низовой номенклатуры получили шанс прорваться в первые ряды, и этот шанс они упускать не собирались. У них был нюх, и они учуяли: общество устало от старой власти и скоро повестку дня будет диктовать улица. И они сделали ставку на человека с улицы, что было по-своему революционно, невиданно за последние 70 лет. Их поддержала замордованная советская интеллигенция, уставшая на партсобраниях радостно голосовать за социализм, а дома на кухнях клясть его последними словами.
Вождем и кумиром обиженных партийцев и советской образованщины стал Борис Ельцин – свой человек в верхних эшелонах власти, товарищ понятный, воспитанный в коммунистических традициях, идеологически гибкий, лишенный непредсказуемых интеллигентских рефлексий, умеющий рисковать и выигрывать. Ему стали усердно создавать имидж демократа и во многом преуспели – таковым его признала почти вся страна.
До сих пор эти две силы вели легкие позиционные бои. В августе 1991 года они сошлись в сражении. Горбачев со своей свитой оставался посередине – как мокрое арбузное семечко между двух детских пальцев.
Первая сводка о начавшемся сражении пришла ко мне по американскому телевидению, которое я смотрел в Бостоне у Подъяпольской. Наконец я пришел в себя и решил немедленно возвращаться в Москву. По всем телеканалам передавали штормовое предупреждение и сообщали об отмене авиарейсов. Все готовились встретить стихию.
20-го вечером дождь утих. 21-го утром мы ринулись в аэропорт и уже днем улетели из Нью-Йорка в Москву.
Это был удивительный рейс, я в жизни так больше не летал. У нас был шикарный двухпалубный широкофюзеляжный Боинг-747 американской кампании Pan American. Он брал на борт около 600 пассажиров. В этот рейс на нем летело человек пять, не считая экипажа. В нашем салоне вообще никого не было. Несколько человек сидели на верхней палубе. Никто не хотел лететь в перевернувшийся СССР.
Мы с Марком кайфовали. Разумеется, мы расположились в бизнес-классе, стюардессы провели нас туда со всеми почестями. Они смотрели на нас с сочувствием, едва ли не со слезами на глазах. Наверное, они думали, что в Москве по выходу из самолета нас встретят военные и либо сразу расстреляют на взлетной полосе, либо увезут в страшные подвалы своего знаменитого KGB.
Обратно наш самолет наверняка летел переполненным и стюардессы, я надеюсь, с теплотой вспоминали пустой рейс в Москву и нас – нескольких покладистых сумасшедших, возвращавшихся туда, откуда всем было положено бежать.
Мы прилетели в Москву 22-го утром, взяли в аэропорту такси и возвращаясь домой видели, как по шоссе и городским магистралям уходят из Москвы танки, бронетранспортеры, грузовики с солдатами. «Наша взяла!» – радостно думал я, еще не вполне сознавая кто есть «наши». Однако было понятно, что силовая попытка вернуть страну в старое коммунистическое стойло провалилась. Я очень радовался.
Оставив Марка дома, я поспешил к Дому правительства или как его еще называли «Белому дому». Надо было увидеть все своими глазами. Вокруг большого здания на Краснопресненской набережной было много людей. Ощущалась некоторая неопределенность и растерянность. Так бывает, когда опасность минует и непонятно что делать дальше.
Я приглядывался к окружающим. Люди были увлечены своим участием в происходящих событиях. Они понимали, что их присутствие здесь сыграло решающую роль в победе над ГКЧП. Они почувствовали себя силой. Они были спокойны, серьезны и великодушны. Наделенные некоторой властью командиры добровольческих сотен выполняли свои обязанности со вкусом и максимальной серьезностью. Остальные им охотно подчинялись.
На подступах к Белому дому из подручных средств строили баррикады. Ну что за революция без баррикад? И еще обязательно костры, хотя лето, и ночью не ниже 13–14 тепла. Но с костром теплее и уютнее, к тому же это еще один непременный атрибут революции. Когда еще можно жечь костры на городских улицах и площадях?
Гибель минувшей ночью трех молодых людей при попытке остановить бронетранспортеры в Смоленском тоннеле на Садовом кольце свидетельствовала о серьезности гражданского сопротивления военной власти, отстаивающей советский режим. Зарождение ответственного гражданского общества было триумфальным и радостным событием. Жаль только, что запала хватило ненадолго.
Вечером 22 августа улица еще раз показала свою силу. Тысячи людей собрались на площади Дзержинского, чтобы снести памятник создателю кровавой советской госбезопасности. Разговоры об этом велись давно и теперь день настал.
Народ был взбудоражен и требовал продолжения – демонтировать советскую власть, прогнать коммунистов, снести памятники палачам, расчистить площадку для строительства новой жизни. Все хотели одного: довести дело до конца, превратить августовский успех в окончательную победу демократии над тиранией.
Но поднявшиеся на волне народного протеста люди из новой власти хотели совсем другого – они хотели остановиться. Они уже добились своего и двигаться дальше им было некуда и незачем. Конечно, они не могли признаться в этом публично, они еще блистали демократической риторикой, убеждая всех в своих самых искренних намерениях по искоренению коммунизма, но их действия свидетельствовали об обратном. Раньше об их подлинных намерениях можно было только догадываться, теперь они стали хорошо видны.
Площадь бурлила: снести памятник кровавому маньяку, снести сейчас, немедленно! В центре площади, рядом с памятником Дзержинскому, за оцеплением из добровольцев стояли уже ощутившие себя новой властью политики и чиновники, депутаты Моссовета, «прорабы перестройки». Они рисовались и важничали, совершенно утратив чувство меры. Глядя на них, я начал понимать, что драма превращается в фарс.
В ближайшем выпуске «Экспресс-Хроники» я описал эти события так.
«Я, как представитель прессы, пробравшись через оцепление в центр площади, стал свидетелем разговора между депутатами. Они с драматическими интонациями обсуждали, как убедить москвичей, что сносить памятник Дзержинскому сегодня не надо. Стало известно, что Горбачев против демонтажа памятника. Неизвестно, почему депутаты придерживались такого же мнения, но аргументы выдвигались беспомощные — нужен точный технический расчет; не будем варварами — сохраним памятники истории, не будем поддаваться на провокации. Толпа, однако, освистав ораторов и прорвав оцепление, сомкнулась вокруг памятника и тогда вскоре появились краны, благополучно перегрузившие под ликование народа бронзовый памятник железному Феликсу с пьедестала сначала на землю, а затем на автомобильную платформу.
Закономерно ли разделение между депутатами и народом, замеченное на площади Дзержинского? Боюсь, что да, и чем выше политический уровень деятеля, тем скрытнее и своекорыстнее мотивы его поступков».
Такой виделась мне ситуация. С одной стороны, ликующий и жаждущий перемен народ, с другой – надутые от важности деятели новой власти, возомнившие себя учителями жизни, вождями масс, опекунами нетерпеливого и несмышлёного народа.
Уже тогда было понятно, что политическое будущее страны всем представляется в тумане. «Цель власти – власть», писал Оруэлл, и это было абсолютно справедливо для августа 1991-го. Этим пришедшим к власти людям нужна была только стабильность собственного положения. Да и могли ли вчерашние коммунисты, еще недавно безропотные винтики советской системы, сложить хотя бы в своей голове план демократических преобразований? Они хотели застыть в сегодняшнем дне, больше им нечего было желать.
Что касается общества, то оно понимало, чего оно не хочет. Люди торжествовали победу. Памятник – всего лишь символ, но он много значил для выросших на советской пропаганде людей.
Снос памятника Дзержинскому был, увы, последней победой сторонников демократии в эти августовские дни. Символическая победа народ не удовлетворила. На площади раздавались голоса о необходимости занять здание КГБ. Почти во всех окнах этого мрачного здания был погашен свет, чего никогда не случалось в обычные дни. Казалось, чекисты затаились в ожидании штурма. Между тем, все, кто еще час назад убеждал собравшихся на площади, что памятник сносить не надо, теперь с не меньшим жаром убеждали, что КГБ трогать нет необходимости, победа достигнута и можно расходиться по домам. Постепенно народ успокоился, договорившись на следующий день вновь прийти на площадь Дзержинского и занять здание КГБ СССР. Как это всегда бывает, промедление все погубило.
Вероятно, многие догадывались, что путч возможно и был опереточным, но последовавшие за ним события давали редкий исторический шанс изменить судьбу страны. Для этого надо было развивать успех. Нельзя было останавливаться. Захват КГБ с его архивами, отчетами и свежими документами о политическом сыске был логичным и в тот момент не слишком рискованным шагом. Если бы тогда удалось захватить цитадель госбезопасности, у России были бы совсем другие шансы на демократию.
На следующий день, 23 августа, площадь Дзержинского вновь была заполнена народом. Все понимали, что старый режим может рухнуть только если будут демонтированы прежние институты тоталитаризма, и в первую очередь КГБ. Это понимал уставший от коммунизма народ, но это понимала и новая власть. И она этого не хотела. Новая власть показала свое настоящее лицо. Спасать ситуацию приехал Борис Ельцин.
По нему было видно, что он очень встревожен. Не лучше выглядели и его сопровождающие. Они были явно испуганы, что не удержат ситуацию под контролем. Тревожно оглядывая площадь, они подошли к теперь уже пустующему постаменту. Ельцин встал на одной из верхних ступенек и с победными интонациями в голосе сказал в мегафон, что председателем КГБ назначен Вадим Бакатин. Толпа отозвалась мощным «ура!» и криками ликования. Ельцину поверили, что назначение Бакатина – это победа демократии.
Ельцин ликованию толпы даже не улыбнулся, слишком тревожно ему было в тот момент. «Я прошу соблюдать спокойствие и приступить к работе», – сказал он. А чтобы все ясно поняли, что на площади им делать больше нечего, добавил: «Всё, спасибо, всего самого доброго вам», – и улыбаясь, стал махать рукой, как бы прощаясь со всеми.
Ельцин спасал КГБ. Он хотел самолично убедиться, что Комитету госбезопасности штурм больше не угрожает. «Я хочу, чтобы прямо сейчас, перед моими глазами вы разошлись», – прокричал Ельцин в микрофон.
И народ начал расходиться. То ли сработала привычка к послушанию, то ли поверили убедительному тону Ельцина. Борис Ельцин получил незаслуженное доверие общества, чем и воспользовался. Назвавшись демократом, но оставаясь в душе советским партийцем, в решающий момент он спас репрессивный аппарат, лишив Россию редкого шанса на демократические преобразования.
Александр Подрабинек. Facebook.com (В сокращении.)