Писатель Владимир Сорокин рассказал The New Times о новом романе, российском средневековье и спасительном юморе.
- В «Теллурии» мы встречаемся с Новым Средневековьем на просторах Евразии и Северной Америки. В середине 20-х годов прошлого века о его приходе говорил Николай Бердяев. Вы это вспоминали, когда писали роман?
- О Бердяеве не очень вспоминал, хотя, конечно, он многое предсказал про приход средневекового сознания и в России, и в Германии. Я скорее доверял своей интуиции и старался просто почувствовать ветер времени. А он, как мне кажется, дует в сторону Средних веков. Это связано с тем, что идея глобализации при столкновении с реальностью начинает рушиться, противостояние двух цивилизаций, христианской и исламской, становится все более жестким. Симбиоза не получается. Но «Теллурия» — это не прогноз, а попытка поставить вопрос художественными средствами. Если говорить о России, то здесь феодализм уже давно наступил. Принципы власти, производства и социальных отношений у нас во многом феодальные, и это не может не влиять на Европу. Тут мы ее обгоняем и тянем за собой.
Но в романе некоторый симбиоз христианства и ислама все-таки достигается, когда в Рейнской Германии хорошие мусульмане вместе с хорошими христианами восстают против плохих мусульман — талибов и ваххабитов…
- И строят новый мир. Да. В романе это удается.
- А в жизни удастся?
- Это уже не ко мне вопрос. Я лишь фантазирую на тему будущего, но я не политолог, не историк, чтобы профессионально рассуждать о настоящем. У писателя свои инструменты. Хотя, сдается мне, настоящее так многослойно, что даже историку разглядеть его трудно. И уж совсем трудно что-то предсказывать. Что будет с Россией — сейчас не знает никто.
- Не кажется ли вам, что нынешние погромы в Бирюлеве — из этого «средневекового» сценария, ведущего к распаду государства?
- Это все знаки нашего российского неблагополучия, приближение средневековья: народные бунты, войны феодалов, переселение народов, религиозное мракобесие, и при этом сакрализация высоких технологий, как нового волшебства.
- Скорее генная инженерия: появляются большие люди — великаны и маленькие люди — карлики. Гигантские животные и люди-животные, зооморфы, которые заменяют машины, так же как биотопливо заменяет в романе нефть и газ.
- Если предположить, что нефть и газ кончатся (да и другие источники энергии не бесконечны), можно с легкостью предположить, что человечество опять пересядет на лошадей. После распада империй, а Евросоюз формально тоже можно отнести к империям, наступает, как обычно, великое переселение народов, и вовсе не обязательно, чтобы эти народы ехали к своим новым землям на мерседесах и фольксвагенах. Они могут перемещаться и на лошадях, и на ишаках, и на верблюдах, а может быть, даже на собаках. Придется для этого вырастить больших собак или трехэтажных верблюдов — актуальная задача перед генной инженерией будущего. Я думаю, что не только в России история может соскочить с восходящей спирали на круговое движение, а потом и на обратную спираль. Чувствуется, что внутренне люди уже давно готовы к этому — к Новому Средневековью.
- В романе есть мысль о том, что человек, человеческая жизнь стали слишком технологичны. Человек все больше лишается своей уникальности, неповторимости, свободы воли.
- Я думаю, что погружение в средневековое сознание — это как раз попытка преодолеть технологизацию. Попытка возвращения человека и окружающего его мира к человеческому размеру. В этом, собственно, и заключается новая утопия. Я бы все-таки назвал свой новый роман утопией, а не антиутопией. Глобализация предполагает эволюцию человека в сторону технологического рая, то есть когда человек с его потребностями, желаниями, помыслами и надеждами становится просто суммой технологий. Любовь, оказывается, это просто комбинация химических реакций. Новое Средневековье — это молот, разбивающий такие представления о человеке.
- Николай Бердяев в своем предсказании Нового Средневековья все-таки ошибся. Тоталитарные режимы рухнули, а Европа не раздробилась на новые феодальные княжества.
- Бердяев ошибся геополитически, но он не ошибся в этических категориях. Геополитически Россия после революции сохранила имперский статус, но во внутренней государственной структуре она стала следовать средневековой феодальной этике. Носителями идеологии Нового Средневековья стали миллионы крестьян, которые хлынули в города и в 30-е годы XX века сокрушили то, что еще оставалось в России от европейской науки, культуры, религии и бытовой этики. Миллионы новоиспеченных партократов, инженеров, ученых, писателей, художников, кинематографистов, поэтов с крестьянской жестокостью и нахрапистостью утвердили идеологию нового средневекового сознания. Вспомним таких персонажей, как Лысенко, Жданов, Хрущев, Демьян Бедный, Каганович, Сурков, Фадеев, Пырьев, Хренников. Практически были обращены в средневековье все сферы социальной и культурной жизни. Лозунг «Генетика и кибернетика — продажные девки империализма!» — чисто средневековый. Философия как наука была практически растоптана сталинскими сермяжными «хвилософами». Поэтому Россия в отличие от Европы уже давно готова к Новому Средневековью.
- В «Теллурии» гораздо больше юмора, чем, скажем, в «Дне опричника». Особенно мне понравилась прокламация к «большим» в Берне, где великанов просят «приходить только с дубинами, без холодного и огнестрельного оружия», поскольку «поход должен носить сугубо мирный характер». Для чего вам нужен юмор?
- Новое Средневековье не помещается в жанр сурового реализма, и в конце концов мне не хотелось писать сумрачный средневековый роман. В прежние века юмор был спасительным кислородом. Вспомним хотя бы Рабле. Без юмора это мрачный и тягостный мир. А Новое Средневековье, пожалуй, поинтереснее и посмешнее будет. Сочетание генной инженерии и высоких технологий с гужевым транспортом и домостроем — гротеск, к которому вроде бы трудно привыкнуть. Но человечество рано или поздно привыкает к любому гротеску, обживая его. И это смешно.
- Почему вы выбрали такую форму — роман в рассказах?
- Я бы не называл их рассказами. Это пятьдесят жанровых срезов нового мира, каждый из которых — мини-роман. Герои и сюжеты не повторяются. Я вертел эту идею с разных сторон, пытаясь определиться с формой, но в результате влезла она только в такую слоистую жанровую конструкцию. Такой мир может существовать только в виде пазла. В этом есть и логическая обусловленность, и параллель с идеей раздробления больших государств на малые княжества.
- А можно ли вообще назвать «Теллурию» романом?
- Можно. В наше время роман мутирует, чтобы выжить, и ищет новые формы существования. «Теллурия» — одна из подобных мутаций.