В последнее время целый ряд традиционно считающихся либеральными ресурсов наполнился чуть ли не ностальгическими материалами об ушедшем во «вторую отставку» (первой был уход в декабре 2011 года из администрации президента) Владиславе Суркове. Волшебным образом из комментариев, за которыми к тебе обращаются, в статьи стали попадать только как минимум нейтральные, но никак не сколь-либо критические высказывания.
Такое ощущение, что часть либеральной общественности в одно мгновение забыла все, чем политически запомнились нулевые: систему выстроенного за эти годы жесточайшего контроля над партийной и общественной жизнью; согласование кандидатов в администрациях на выборах снизу доверху; тотальное манипулирование электронными СМИ, фактически приведшее к их информационному вырождению; галопировавшие и все более беззастенчивые фальсификации и «планы по процентам на выборах».
Психологически это, наверное, можно понять. Усталость общества от потрясений в 1990-е и нефтегазовый бум в 2000-е предопределили резкое усиление государства (или подтолкнули к этому). Это всесилие государства казалось к концу 2000-х настолько безграничным, что страх перед ним наделял демоническо-мифологическими чертами отдельных носителей государственной власти. Говорим «политическая система 2000-х», подразумеваем «Сурков», говорим «Сурков», подразумеваем «политическая система 2000-х».
Да и сам куратор внутренней политики делал все, чтобы создать образ эдакого Гудвина, Великого и Ужасного. Этот созданный сознательно и бессознательно демонический образ всесильного политического демиурга, вероятно, настолько глубоко проник в часть политической тусовки, что для нее стерлась грань между личностью и системой. Возникло ощущение, что если такой человек ушел вроде как в оппозицию, то теперь «ого-го-го, заживем». Однако, во-первых, ложным является рассуждение о переходе Суркова в оппозицию.
Отставка – это не всегда опала, и даже опала – это еще далеко не оппозиция: на протяжении 1990–2010-х годов мы видели массу высших кремлевских чиновников, которые, теряя свои должности, воздерживались от критики власти, а также тех из них, которые, начиная критиковать власть, не оказывались, тем не менее, в рядах оппозиции.
Кремлевский куратор внутренней политики всегда был фигурой крайне непубличной, о которой все говорят, но которого мало кто видит. Представить его в роли создателя какой-то партии, о чем начали фантазировать некие умные головы, а тем более публичного, открыто ведущего конкурентную борьбу политика, это что-то совершенно немыслимое.
Во-вторых, крайне переоценивается и сама роль личности. Несомненно, что Владислав Сурков – умный человек и умелый царедворец, но все же первичными для политических реформ 2000-х были объективные основания для резкого усиления государства. Кем бы он был, не обладая такой властью? Скорее всего, о нем бы просто никто не знал.
Самой яркой частью политического стиля 2000-х было даже не само очевидное закручивание гаек, а его конкретные формы, порой напоминающие лабораторные эксперименты над политической системой. Когда вместо привычных и известных электоральных механизмов власть пыталась создать что-то вычурное, порой предельно юридически громоздкое и непонятное (одни «утешительные мандаты» для партий, получивших от 5 до 7%, чего стоят). Зачем была нужна именно эта форма? Возможно, кому-то было просто скучно.
Фактически институциональная политика 2000-х была не чем иным, как необольшевизмом: попыткой загнать реальность в прокрустово ложе придуманных технологами построений, вырастить в институциональной пробирке нечто, чего никогда не было.
В результате просто получалась система политических потемкинских деревень, когда реальность приспосабливалась под навязываемые сверху политические ритуалы и правила, формальное и реальное начинали все больше жить в параллельных реальностях. Политические институты мутировали и деградировали, но это никого не интересовало. На выходе этого политического экспериментаторства были уничтожены те ростки объективного эволюционного развития политической системы, в первую очередь ее партийной составляющей, которые уже имелись к концу 1990-х, и даже те, которые пытались возникнуть в середине 2000-х. Отчасти именно поэтому сейчас партийная система во многом вынуждена создаваться заново.
Тот урон, который нанесла политической системе страны «партийная реформа» 2000-х, трудно переоценить. В цивилизованном мире партии возникали естественным путем как следствие развития парламентаризма и объективной потребности граждан в объединении усилий (вместе легче чего-то добиться, чем по отдельности). Никто партии специально не придумывал и не навязывал (наоборот, к примеру, отцы американской конституции считали их злом), лишь затем этот результат естественного развития общественных институтов, став фактом политической реальности, был зафиксирован в праве. Никто не принуждал партии к реализации неких заранее придуманных и определенных кем-то структурных механизмов.
Нечто похожее было и в России: при минимальном вмешательстве законодательства партийная система страны в 1990-е прошла через стадии развития, характерные и для других стран. Постепенно снижалась крайняя мозаичность начала 1990-х, естественным эволюционным путем возникали более широкие партийные объединения. Однако все это было затем сломано. Было решено сформировать крайне жесткие требования к правилам существования и деятельности партий, прямо противоречащие той реальной партийной структуре, которая к этому времени была в стране. Кадровым фактически партиям приказывали стать массовыми. При этом началась перерегистрация и ликвидация партий, возникших ранее естественным путем. Государство, называя вещи своими именами, решило упразднить прежнюю партийную систему и создать вместо нее новую, почти силой загоняя граждан в некие новые конструкты, формально названные партиями. Часть старых партий пыталась выжить, мимикрируя под новый закон, большинство было уничтожено, нового же фактически создано не было. Чего стоили сконструированные «в пробирке» искусственным путем новые партии, доказывает своим примером такое странное образование, как партия «Правое дело» (единственная реально и юридически новая партия этих лет – все иные проекты на самом деле были сменой названий ранее юридически существовавших организаций). «Управляемая малопартийная система» и, главное, ограниченная конкуренция, вероятно, казались ее создателям наиболее простым способом работы с выборами.
В теории так и выходило: меньше партий вроде бы легче контролировать. На практике же партии стали ускоренно обезличиваться: кандидаты, которых вынуждали идти в партии, лишь чтобы баллотироваться, вступали в них в первую очередь по конъюнктурным соображениям. Во многом все партии внутри стали напоминать «ноевы ковчеги», где каждой политической «твари по паре».
Конечно, партии изначально более идеологизированные, например левые, сопротивлялись этой тенденции сильнее других, но и их она во многом не обошла. Тяжелее всего стало самой «партии власти». Именно туда в первую очередь стремились кандидаты, выбирая иные партии лишь в случае отсутствия свободных мест на властном корабле или по причине межэлитных конфликтов. В результате внутри «Единой России» оказались бывшие представители всех существовавших и существующих партий — от формально крайне левых до формально крайне правых.
Результатом обезличивая партий стало снятие идеологических барьеров при голосовании за них недовольных избирателей. Именно оно стало одним из предварительных условий появления стратегии «голосуй за любую другую партию», когда стало иметь значение именно символически альтернативное голосование за любого оппонента власти.
На следующем этапе, как говорит опыт развития авторитарных режимов, данные тенденции неизбежно бы вели к мутации сателлитов и, возможно, «опрокидывающим выборам» и расколу элит. Начало этого бунта сателлитов хорошо видно и по избирательной кампании 2011 года, особенно на примере «эсеров» (хотя в дальнейшем руководство данной партии дало «задний ход», однако это уже не могло вернуть систему в прежнее состояние из кризисного).
На выходе побочные эффекты «управляемой партийности» превысили все изначально поставленные цели ужесточения электорального контроля.
Это лишь один из примеров накопления системных ошибок политической конструкции нулевых, ставших одной из причин событий декабря 2011 года.
Можно вспомнить и отмену выборности губернаторов, и массовые отмены выборов мэров (почти повсеместное введение «сити-менеджеров»), обезличившие власть и лишившие ее личностного фактора, когда голоса на выборах приносил не только админресурс, но и личная харизма местных руководителей. Сменившие публичных политиков безликие клерки уже ничего лично прибавить к «партии власти» не могли. Подобный же эффект имела отмена одномандатных округов на выборах в Госдуму.
Совокупный результат происшедшего — не только разрушенная партийная система, но и кадровый застой (помимо всего отмеченного, внутри самих партий по закону о партиях фактически невозможно сменить лидеров без их собственного согласия), дефицит публичных лидеров (именно поэтому пустоту в 2012–2013 годах так легко заполонили странные и откровенно маргинальные персонажи), падение доверия к институту выборов как таковых.
После данных событий «возвращение к классике» — от изменения системы регистрации партий до возвращения мажоритарных округов (в этом состоит разумная часть «володинского» стиля) — отчасти вынужденный возврат в начальную точку институционального строительства, что создает площадки для появления новых фигур и новых сил. Не видеть этого невозможно, хотя сторонникам институциональных «псевдоизысков» нулевых подобные методы кажутся якобы примитивными.
Парадокс, но больше всего недовольны переменами прежние «институциональные монополисты» в виде системных партий, которые, как кажется, боятся новых игроков и новых фигур больше, чем власти, которой вроде бы оппонируют.
Конечно, власти ищут новые способы манипулирования, но появляются и возможности для общественного саморазвития, которые в дальнейшем неизбежно дадут свой эффект. На фоне перманентного политического кризиса, в котором оказалась страна после 2011 года, состояние фрустрации и непонимания перспектив дальнейшего развития ситуации угнетает почти всех игроков, ведет к девиантным действиям, и многим хочется найти простые решения, «волшебные палочки», и уже рухнувшие стратегии и павшие лидеры могут казаться «спасательным кругом». Отчасти происходящее напоминает испытывающего стокгольмский синдром заложника, который никак не может отойти от происшедшего и вместо осмысления будущего все время ходит кругами.