Утро предпоследнего июньского воскресенья 1941 года в Двинске, как вновь стали именовать Даугавпилс после так называемого «добровольного присоединения» Латвии к СССР, не предвещало ничего из ряда вон выходящего, и посему, спустя несколько часов после рассвета, тысячи горожан, как обычно, начали собираться в церковь. Естественно, каждый в свою, благо, что в Латгалии, раскинувшейся на востоке Латвии, издавна очень уважительно относились к любой христианской религии и к исповедующим ее людям разных национальностей.
А в Даугавпилсе на новостроенской Церковной горке в начале двадцатого века даже возвели рядышком четыре величавых храма: для православных, католиков, лютерян и старообрядцев. И в них, в отличие от советских церквей, многие из которых закрылись на рубеже 1920-30 годов, богослужения проводились вплоть до сего времени.
«Ветхозаветные ленин-цы-сталинцы» понятие религиозной «греховности» напрочь отрицали как «Отче наш». И посему процесс замаливания грехов верующими (кто верил не в «светлое коммунистическое будущее», а в какого-то сказочного Бога) перенесли на объекты «архипелага ГУЛАГ»: мол, пусть уж лучше лбы расшибают на стройках пятилетки, чем у церковных алтарей.
Авось тогда, вероятно, считали они, кто-то после «пятерки» или «десятки» проведенных там годков и одумается грешить перед «партией и народом», «врагом» которого он, по их мнению, справедливо признавался на заседаниях так называемых «троек» – большевистских «третейских» судов…
Марыся Пальковская с родителями и двумя младшими сестренками проживали на улице Варшавас (или Варшавской). Этим утром она встала значительно раньше своих близких: четыре дня назад ей исполнилось шестнадцать, и посему сегодня впервые в жизни могла самостоятельно отправиться в костел Девы Марии на так называемую молитву третьего часа, проводящуюся ежедневно около девяти часов утра.
…Служба уже подходила к концу, когда за стенами костела как будто гром зарокотал. Однако, в отличие от звуков, обычно сопровождающих полет божьей колесницы, гул на улице не прекращался ни на мгновенье, с каждой минутой лишь усиливаясь.
Выходя за ворота храма, прихожане разом поднимают глаза к небу, пытаясь выяснить причину раздражающего окрестности шума. На светло-голубом своде, нависшем над насторожившимся городом, не видно ни облачка, ни вспышек молнии, и только с запада к нему приближается небольшая стая весьма необычных птиц.
Спустя некоторое время, самые зоркие богомольцы смогли их разглядеть: и вовсе это не пернатые, а самые настоящие самолеты. Но в таком количестве летающих крепостей, одновременно парящих над землей, никто здесь никогда прежде не видел, и посему многие невольно замедлили шаг. Некоторые же и вовсе остановились, включая и Марысю, с любопытством наблюдавшую за столь необычной картиной, узреть которую можно было разве что в кино.
Когда первый самолет пролетал над костелом, от него отделилось несколько темных пятнышек и с нарастающим воем устремились вниз. Люди в панике бросились врассыпную, спотыкаясь, сталкиваясь и отталкивая друг друга. Одни устремились назад, к храму, другие – в противоположную сторону, к придорожной канаве, где уже сидели на корточках или лежали ничком те, кто справедливо полагали, что именно там лучше всего укрыться от осколков разрывающихся бомб.
…Отбомбившись, немецкие бомбардировщики легли на обратный курс и вскоре скрылись за горизонтом. На железнодорожных путях вблизи главной станции Двинска продолжали полыхать искореженные взрывами платформы и товарные вагоны с различными грузами, включая и те, что всего-то несколько часов назад доставили аккурат из Германии. Составы, нетронутые огромными железными птицами с черными крестами на крыльях, пропахшие гарью трудяги-паровозы уже оттаскивали на запасные пути. Экипажи трех пожарных машин размотали брезентовые шланги и, подключив их к передвижной помпе, пытались как можно быстрее справиться с огнем. А пришедшие в себя железнодорожники, расхватав крючья и наполнив ведра песком, бросились им на помощь.
Всё это из зарешеченных окон «Белого лебедя» с интересом наблюдали местные сидельцы да с десяток зевак из числа богомольцев, возвращавшихся домой с Церковной горки. Большинство же, наскоро отряхнувшись от придорожной пыли, куда вынуждены были плюхнуться после первой, разорвавшейся у польского костела бомбы, устремились по своим обычным делам.
И мало кто из них мог помыслить тогда, что на Родину надвинулась беда, за ближайшие четыре суровых года сократившая население страны более чем на двадцать миллионов. Беда, которую не ждали не только они (что не мудрено ввиду интенсивного каждодневного потока пропагандистской лжи, льющейся полноводной рекой со страниц советских газет и из радиоэфира), но и хваленые кремлевские стратеги, на тот момент больше боявшиеся «слететь с насиженных мест», чем гитлеровского блицкрига.
Впрочем, понимание всего этого придет, увы, не ко всем выжившим в самой жестокой «мясорубке» в истории планеты Земля и далеко не сразу…
А тем временем жизнь латгальского городка возвращалась в свое привычное русло: хозяйки, убедившись, что с их близкими ничего не случилось, приступили к приготовлению воскресного обеда, главы семейств, наскоро обсудив с соседями столь дерзкую «провокацию германцев», отдыхали от трудов праведных в тени придомовых беседок либо под раскидистыми кронами ярко-зеленых дубов или лип, и детвора увлеченно резвилась во дворах либо на ближайших пустырях. Голуби, изрядно накружившись в небесной синеве, продолжили «обход» придомовых территорий на предмет случайно завалявшегося зернышка, хлебных крошек и прочих остатков пищи двуногих властителей планеты и их четвероногих друзей; напуганные неслыханным грохотом собаки вновь вылезли на свет божий, а успокоившийся паучок продолжил прерванную охоту на трепетавшую в его сетях муху.
И только юная девушка в скромном сиреневом платьице и белоснежной косынке оставалась бездыханно лежать на дорожке между оградой костела и самой протяженной городской магистралью – улицей Шоссейной, не раз (как и город) менявшей свое название.
Раскинув широко в стороны руки, она словно стремилась напоследок обнять всё вокруг: город, в котором ей суждено было родиться шестнадцать лет назад; родных и любимых ею людей, скорее всего, более ее согрешивших за прожитые годы; костел Девы Марии, где ей посчастливилось не раз молиться творцу всего живого, и орган в нём, звучание которого она столь боготворила.
А в уже остекленевших карих глазах отражалось не только безоблачное небо, но и неподдельное удивление: как же этот большой мир будет обходиться теперь без нее? И еще отчаянная боль – страха в глазах девушки вовсе не было (он, видимо, попросту не успел застать ее живой, задержавшись больше чем нужно возле кого-то другого)…
Владимир Никифоров, фото: politikus.ru