Продолжение. Начало в «АВ» NN 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 34, 35, 36
Вот что рассказали мне Зера и Эрфан
Зера: – Моя семья вернулась в Крым в девяносто втором. И, честно, сначала была неприязнь, нам рассказывали, какие мы были предатели во время войны, сплетничали, что во время выселения мы отравляли колодцы и закидывали их камнями. Ну а мы рассказывали свое, про то, как это было: 45 минут на сборы и все. В нашем народе каждый знает про сорок четвертый год. Это как семейное предание, только коснувшееся всех.
Эрфан: – Я родился в Крымске, в Краснодарском крае, а вернулись мы в девяносто седьмом. Бабушка моя жила в Крыму в деревне Кокоз, это по-русски Зеленый Глаз. Она всегда рассказывала про свою жизнь там, ну и про то, что потом произошло, тоже. Она не дожила до нашего возвращения. А сейчас, получается, мы повторяем историю бабушек и дедушек. У нас там остался дом и машина…
— А для вас все произошедшее было неожиданностью?
Зера: – С одной стороны, да. С другой — вот сейчас я вспоминаю, с ноября началась информационная война. У нас по городу в троллейбусах раньше крутили мультики на маленьких экранах в салоне прямо, а тут вдруг начали какие-то фильмы про бандеровцев да про их предательство. Слово «фашист» постепенно оседало в подсознании.
Эрфан: – Где-то с 20-х чисел февраля мы стали патрулировать наши деревни, боясь провокаций. Неожиданно заехало много военной техники, «зеленые человечки» перемещались по ночам по полуострову, навезли кубанских казаков, местная самооборона появилась. Приходили в общежития татар российские военные в масках, прикладом в дверь, проверяли паспорта.
Зера: – Казаки вели себя очень неприятно по отношению к девушкам в хиджабах, отпускали шутки, задирали, говоря: недолго вам осталось тут так ходить! Мы к такому здесь совершенно не привыкли, у нас все жили спокойно.
Эрфан: – Но, конечно, никому и в голову не могло прийти, чем все это закончится.
Накануне во Львове я уже встречалась с покинувшими полуостров крымскими татарами. Их временно разместили в санатории «Перлина» под Львовом. Вот несколько выдержек из наших разговоров.
— Крым в любом из нас жил с детства, как волшебная сказка, желание вернуться не угасало никогда.
— Я уверен, что в России я буду бесправен.
— Все боятся, что нас опять депортируют, мы ведь это уже пережили.
— Что бы ни было, куда нам ехать — в Крыму наши старики и дети.
— Нас теперь там называют татаробандеровцы, а два моих деда воевали, один дошел до Берлина, ничего пять лет не знал про семью.
— Я так ни от кого не страдал, как от русских. Я был и чуркой, и чебуреком, и черножопым.
— Может, и ничего страшного, но как-то не хочется российский паспорт брать. Наши земли нам вернула Украина, а не Россия.
— Все наши интересы — там, у нас же сады, скоро персики должны зацветать.
— Если знаешь, что на самом деле было, когда Россия Крым стала отбирать, и видишь, как это показывают, понимаешь, что все российское телевидение — обман, ну просто дурман какой-то.
— Мы уезжали из Севастополя 17 марта. На перроне стояли автоматчики, во всех селах — танки, мы боялись ехать на вокзал на такси, чтобы не завернули, ехали на автобусе. Нас никто не трогал, но все равно было страшно. Дети, у меня их семеро, никогда не видели столько людей с оружием, а еще и эти парни в спортивных костюмах, которые ходили группами по семь-десять человек, у всех российские флаги и георгиевские ленточки. Такая агрессия внезапно появилась вокруг, как воздух поменялся…
— Нас на Украине никто за религию не притеснял. А мы же видим, какая борьба с исламом в России.
Я слушала их, а в памяти вдруг всплыло имя — Муса Мамут — и его фантастический смертельный акт отчаяния. В семидесятые годы Мамуту с семьей удалось купить в Крыму дом, но ему отказали в прописке, потом вместе с женой посадили за нарушение паспортного режима и угрожали новым сроком, если они все не уберутся из Крыма. 23 июня 1978 года доведенный до отчаяния Муса облил себя бензином и поджег на глазах пришедшего за ним милиционера. Вот свидетельство из показаний сына, Юнуса Мамута: «Я вспомнил, что когда милиционер Сапрыкин подошел к отцу, после того как его потушили, отец сказал ему: «Ну что, взяли?»
Каждый крымский татарин знает эту страшную историю про человека, который просто хотел жить на своей земле. Массово переехать в Крым татары смогли только в независимой Украине, это был единственный из репрессированных народов, которому советская власть так и не разрешила вернуться на Родину.
Вечером перед поездом я встречаюсь с местными журналистами. Мы обсуждаем в основном только одно — что будет дальше.
Часть 8. Житомир
Расстояние от Ивано-Франковска до Житомира – пятьсот километров, но прямого поезда нет, пришлось мне пересаживаться на электричку в небольшом городке Коростене.
История Коростеня, столицы древлян, которому недавно минуло 1300 лет, крайне любопытна, хотя и не очень известна. Мало того что его в свое время, разъярившись и желая отомстить за смерть князя Игоря, сожгла княгиня Ольга, которую теперь здесь, простив пожарище, очень почитают и даже проводят концерт православной песни в день ее рождения, так Коростень еще умудрился на один день стать столицей Украины.
Сделала это Украинская Народная Республика 12 февраля 1918 года, чтобы утвердить новый герб, – по закону знаки государственной власти можно было менять только в столице, а в Киеве на тот момент уже была советская власть. Герб – золотой трезубец – одобрили в штабном вагоне прямо на вокзале. Большевики, как известно, предпочли для своего герба более радикальные предметы. Трезубец вернулся на Украину в 1991 году.
Про герб и Коростень я узнала из памятной доски, установленной в 2006 году на той самой платформе, где стоял вагон. Еще Коростень печально знаменит еврейскими погромами 1918-1920 годов, в которых с позорной кровавой рьяностью и антисемитским ражем участвовали все проходившие через эти места армии. Через четверть века погромы, правда, под другим названием, были продолжены фашистами. Более шести тысяч евреев погибло здесь в сорок третьем, в 1990-м им поставили памятник.
Зато памятник революционеру, зачитавшему телеграмму об установлении советской власти в Киеве, существует гораздо дольше, его же именем названа улица, идущая прямо от вокзала и пересекающаяся с главной широченной улицей Коростыня – улицей Михаила Грушевского, украинского историка и первого Председателя Рады Украинской Народной Республики.
Ленин в Коростене больше не живет. Он был аккуратно и спокойно демонтирован 22 февраля, уложен на живот и увезен на склад фирмы по изготовлению кладбищенских памятников. Было это сразу после похорон местного жителя Сергея Кемского, убитого снайпером на Майдане.
Шел мелкий противный дождь, и тащиться куда-то в центр не хотелось, да и до электрички оставалось совсем чуть-чуть. Я перешла дорожку и оказалась на небольшом привокзальном рынке, вовсю работающем, несмотря на очень раннюю пору.
И весь этот рыночек, и бабульки, достающие из тряпочек кошельки с денежкой, и крепкие деловитые тетки, снующие туда-сюда с полосатыми китайскими баулами, и ряды козьего молока в пластиковых бутылках из-под ситро, и ветхие велосипеды, и «буханка», на которой возят почту, – все до боли напоминало какую-то российскую провинцию, и опять казалось, что я дома, и никакого Майдана никогда не только не было, но и быть не может.
Все полтора часа до Житомира напротив меня в электричке сидела необъятных размеров женщина в куртке из как бы нубука. На голове у нее был цветастый платок, наспех завязанный под подбородком. Было женщине лет под пятьдесят, сидела она неподвижно, думая о чем-то своем, лишь изредка обтирая усталое лицо большой натруженной монументальной рукой. Вид у нее был совсем простецкий, таких любила изображать в кино великая артистка Мордюкова…
И вдруг я подумала: женщина, ведь ты даже не представляешь, какие счастливые четверть века ты прожила! Ты не тряслась от ужаса, что твоего единственного сына призовут на срочную службу и он попадет на чеченскую войну, первую или вторую, в город Грозный, прямо на штурм, как попали многие молодые российские пареньки;
твой брат не служил на подводной лодке, которая утонула, но сигналы из которой шли еще несколько суток, не давая человечеству спать;
твоего ребенка не могли сжечь в захваченной школе в Беслане, да и тебя никогда не могли захватить террористы, потому что их в твоей стране никогда не было.
Ты не работала на Саяно-Шушенской ГЭС, и лавина беснующейся воды не выбила жизнь из твоего большого тела… У тебя все время сменялась власть – может, все они были дурные, но хотя бы разные. Тебя не разгоняли на митингах и демонстрациях, не вставали на горло так, что ты могла только хрипеть…
Ты просто жила в своей полусонной мирной и ласковой стране, встряхнувшейся один раз в две тысячи четвертом и потом опять погрузившейся в приятную дрему с оранжевыми снами. Тебя целых четверть века вообще никто не трогал и не насиловал, у тебя только самозабвенно, с размахом, крали.
Счастливица!
И вот незаметно из этого покоя и ненасилия выросло целое непоротое поколение, поколение тех, кого не научили бояться.
Оно и вышло на Майдан, как только пролилась первая кровь.
В Житомир я ехала, чтобы встретиться с главным раввином Западной Украины и Житомира по имени Шломо Вильгельм, или, по-житомирски, Шлоймой. Я решила, что если уже кто-то точно знает про национализм и антисемитизм и про то, обижают ли здесь иноверцев, то, конечно, это и будет раввин. Израильтянин Шломо живет в Житомире уже двадцать лет вместе со своими многочисленными детьми и женой по имени Эстер.
Увидеться с раввином было не совсем просто, и наша первая встреча сорвалась, потому что я не учла шабат, а свидание со мной Шломо считал работой.
Хасидская синагога находилась на первом этаже самого обычного многоэтажного дома. Можно было подумать, что это не синагога, а, допустим, какой-то кружок по интересам или секция. На входе никого, вроде обязательных охранников в черном и с подозрением, не было, несколько человек в ермолках и белых покрывалах-талитах молились, сидя за обыкновенными столами типа школьных парт.
Я могла наблюдать за ними из соседней комнаты через тюлевую занавеску. Комната эта была одновременно отделением для женщин и местом, где можно было попить чай. Молились они довольно долго, потом быстро и деловито ушли.
И вот что сказал мне сорокапятилетний раввин, седобородый Шломо Вильгельм, практически дословно:
– Я живу здесь 20 лет. И сказать, что здесь вообще НИЧЕГО ТАКОГО нет – так это будет неправдой, но сказать, что что-то УВЕЛИЧИЛОСЬ – так этого тоже нет. Все это не опасно, слишком маленький процент. Я думаю, из всей Европы для нас самая спокойная страна – Украина.
Мы, конечно, всегда помним, кто расстреливал наших дедушек и бабушек во время войны, но сейчас мы живем спокойно. Здесь есть «Правый сектор», но это внутренние проблемы, и это вовсе не пожар. Здесь власть не давала жить нормально, она должна была думать о людях, а думала о себе.
Потом он добавил: – Мы живем спокойно, стараемся выполнять заповеди, делать добрые дела и верить, что есть единый Б-г.
Вот я не понимаю, если хасидский раввин за 10 минут беседы три раза говорит, что живет спокойно, а вокруг бегают его пятеро хасидских сыновей, одетые в долгополые сюртуки и черные шляпы, стены синагоги не исписаны гадостями, нет никакой охраны, то какие еще нужны доказательства?
Виктория ИВЛЕВА.
Фото Татьяны РОМАНЕНКО – Первомай в Санкт-Петербурге.