Продолжение. Начало в «АВ» NN 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 34
Львовская лингвисти-ческая гимназия на улице Кирилла и Мефодия. Школьная стенгазета «Вспоминая Крым».
Часть седьмая. Львов
Общеизвестный, но вечно ускользающий факт – до 1939 года Западная Украина никогда, ни единой секунды не была в составе ни Российской империи, ни СССР (за исключением небольшого кусочка современной Волынской области). У здешних украинцев, в отличие от жителей Центральной и Восточной Украины, не было негативного опыта революции, Голодомора, коллективизации, показательных процессов, и главное, ГУЛАГа, стукачества и тотальной несвободы, при которой убивалась человеческая и историческая память.
Зато было страстное желание иметь свое национальное государство и оторваться от Польши, под властью которой эти земли были с начала 20-х годов, пока они не стали добычей Молотова-Риббентропа.
Мне сдается, что в сложных и тяжелых отношениях с Польшей и в невозможности иметь свою страну лежит ключ ко многому, что будет происходить в этих краях потом и что составит и прекрасные, и ужасные страницы украинской истории.
Но вернемся во Львов. Советские войска в 1939 году здесь встречали хлебом-солью, солдат закидывали охапками цветов и мечтали о новой счастливой справедливой жизни. Не сбылось ничего или почти ничего — вместо счастливой жизни начались массовые репрессии, крушение надежд и обман.
— Мой отец был патриот украинский, общественный деятель. Он много читал, слушал радио – и московское, и киевское, и говорил: вон, там поют украинские песни, может, коммунисты во власти что-то хорошее для Украины сделают. Если он, образованный человек, так думал, что уж тут говорить про селян. Встречали не только с хлебом-солью, с украинскими флагами встречали. Вот их в первую очередь и вывезли на Восток – тех, кто с флагами выходил встречать…
Мою собеседницу зовут Дарья Юрьевна Гусяк, Даруся. Ей 90 лет
— Вскоре и отец, и мама были арестованы, отец пропал, мама получила десятку. Сестру выслали в Якутию, пятеро двоюродных братьев были в УПА, погибли. Я тоже принимала участие в борьбе за независимость Украины, была в подполье, сначала при немцах, потом – при большевиках.
После войны Даруся была связной Романа Шухевича, главы Украинской повстанческой армии. НКВД вышел на Дарусю по доносу в 1950 году, ее арестовали среди бела дня прямо на львовской улице. Чекисты крались за ней в носках, чтобы она не услышала и не успела оказать сопротивления.
— У вас было оружие при аресте?
— Пистолет ДДТ, девятка.
— Вы умели стрелять?
— Умела. Мы держали оружие, чтобы покончить с собой, если что. И яд. Если бы я могла отстреляться и убежать, то понятно, что я бы стреляла. Но мне сразу руки скрутили.
— А вы такая отчаянная были?
— Нет. Я была по характеру спокойная и застенчивая и по всякому поводу краснела.
Дарусю сажают в печально известную тюрьму на Лонцкого во Львове (сейчас там музей репрессий), и к ней подсаживают опытную стукачку. Интересного в этой стукачке было только то, что до НКВД она служила в гестапо. Стукачка уговаривает Дарусю передать на волю записку, по записке и был вычислен дом, в котором скрывался Роман Шухевич, туда были стянуты войска НКВД, завязался бой, во время которого раненый Шухевич покончил с собой.
Следствие по делу Даруси продолжалось два года. И получила она двадцать пять лет тюрьмы за измену своей новой Родине.
— В шестидесятом году поменялся Уголовный кодекс, самый большой срок стал 15 лет, но на нас, украинок, это не распространилось. Выпускали полицаев, убийц – мы продолжали сидеть. В семидесятом году по всему миру прокатилась волна в защиту Анджелы Дэвис, кто-то вспомнил и про нас, французские коммунисты стали задавать советскому правительству вопросы – а мы продолжали сидеть, просто перевели из Владимирской тюрьмы, где я провела двадцать лет, в лагерь в Мордовию. Там переоборудовали карцеры в жилое помещение, сделали секцию, где мы спали, столовую и мастерскую, где шили рукавицы.
— А потом вы вернулись во Львов?
— Нет, ну что вы. В Галичине нам было жить нельзя, моя сестра хотела купить здесь домик для нас всех, но к продавцам пришел некто в штатском, сказал, чтобы продавали кому угодно, только не нам. Я жила в Хмельницкой области, во Львов смогла приехать только уже при независимой Украине.
— Можно посмотреть вашу справку об освобождении?
— Можно.
Она подымается с дивана, берет с полочки папку с документами, один протягивает мне. Там написано: Справка номер 067056 выдана Дарье Юрьевне Гусяк в том, что она отбывала наказание в местах лишения свободы с третьего марта одна тысяча девятьсот пятидесятого года по третье марта одна тысяча девятьсот семьдесят пятого.
Четвертак. Безвылазно. День в день.
Она живет одна на окраине Львова в небольшой квартире. Я спросила ее:
– А у вас был возлюбленный?
– Был. Его звали Юлиан. Он тоже был в УПА и был убит в сорок шестом. Мы были знакомы три месяца. Могилы его нет – они всех зарывали в каких-то лесах, оврагах, в недоступных местах…
– У вас есть злость на Россию и русских?
– На власть есть. На Россию как таковую нет. Я сочувствую русским. Их ожидает грустная участь. За все приходится расплачиваться.
ДАРЬЯ ЮРЬЕВНА ГУСЯК. 1924 года рождения. Почетная гражданка города Львова. В заключении с двадцати шести до пятидесяти одного года. Самый главный женский возраст...
С Дарусей меня познакомил сын Романа Шухевича, Юрий, ответивший за отца так, как мало какой сын отвечал.
— Отец был в подполье, маму и бабушку посадили, нас с сестрой отправили в детский дом, сначала в Чернобыль, потом в Донецк, сменив нам фамилии с Шухевичей на Березинских, по маме. Я умудрился оттуда бежать летом сорок седьмого года, мне пятнадцать лет было, на крышах поездов добрался досюда, нашел отца. Он помог сделать документы на другую фамилию, и я стал учиться в школе, а весной отец сказал, чтобы я поехал за сестрой, забрал из детского дома. Я поехал, но меня узнали в Донецке на улице, кто-то донес, ну что – схватили двое, повели... И дали десятку, да еще и тюремного заключения особого содержания, обвинив в измене Родине и в участии в контрреволюционной организации.
— Это была месть отцу?
— Ну конечно.
— И вы с ним уже больше не виделись?
— А вот расскажу. Как-то утром в воскресенье вызывают меня в тюрьме в дежурку. Прихожу – один из офицеров в такой полевой телогрейке, ватных брюках, на ремне кобура с пистолетом. А весна, начало марта. И подходит мой бывший следователь: «Так, Юрко, давай руки». Я протянул. Он мне наручники, но спереди. «Закуришь?» Кивнул. Дал папиросу в зубы и прикурить. «Пойдем». Выводят во двор, там машина легковая. Посадили меня на заднее сиденье, с одной стороны он, с другой стороны еще один. Подъезжаем к Управлению МГБ. Ведут меня в гараж, а там стоит большой такой грузовой автомобиль передо мной, на нем немного соломы, а на соломе лежит тело, покрытое плащ-палаткой до колен. Лицо закрыто. Я посмотрел на ноги и сразу догадался, кто это, потому что у моего отца был очень высокий подъем, он даже сапоги шил по заказу. Они меня подвели, снимают плащ-палатку и спрашивают: «Узнаешь?» Я говорю: «Да». Ну что, у него одна рука вытянута, другая на груди, глаза открыты, вышитая рубашка расстегнута и медальон с Богоматерью. Цепочка немного закручена. Я встал на колени, руку поцеловал. «Ну пойдем». Часа через два меня вызвали в тюрьме на протокол опознания. Я написал. И все. Это было мое последнее свидание с отцом.
— Вы отсидели все десять лет?
— Там любопытно получилось. В пятьдесят пятом вышел указ, что малолетки, при условии, что отсидели одну треть срока и хорошо себя вели, могут быть освобождены досрочно. И меня освободили. И я поехал к маме и бабушке, которые были в Казахстане. Только Генеральный прокурор СССР Руденко опротестовал решение суда по мне.
— Именно по вам?
— Ну да. Там интересные пункты были в его протесте. Первый, что я являюсь сыном одного из руководителей националистического подполья Романа Шухевича, а второй, что у меня были дисциплинарные взыскания. И меня вернули два года досиживать. А в день освобождения мне пришили липовое дело: антисоветская агитация в условиях камеры. И я, никуда не выходя, отсидел еще десять.
— Варлам Шаламов, большой русский писатель и великий сиделец, вот вроде вас, – считал, что опыт тюрьмы всегда отрицательный. Вы согласны?
— Слушайте, то, что я получил в тюрьме, мне бы Оксфорд и Сорбонна вместе взятые не дали!
— А что вы получили?
— Общее мировоззрение, знание, жизненный опыт.
— Я согласна. Но какой ценой…
Мы помолчали. Потом я спросила, помнит ли он день смерти Сталина?
— 5 марта я в карцере сидел за драку, вышел через несколько дней, иду в камере к своей шконке, и меня один латыш окликает по имени. Поворачиваюсь, он молча газету показывает, а там портрет Сталина в траурной рамке. Я говорю: что, сдох? – и чечетку отбацал. Потом приходит ужин, начинают наливать суп, а я после карцера, там ведь хлеб и кипяток, а суп дают только раз в пять дней, ну я и говорю баландеру, долей супу-то, а надзиратель рядом: еще плясать можешь – значит, обойдешься. Ну, думаю, нет, так нет. Вот так я встретил смерть Сталина...
После двадцати лет отсидки Шухевичу не разрешают селиться на Западной Украине, он живет в Нальчике, связывается там с диссидентским движением и получает за антисоветскую деятельность новый срок – еще десять лет, которые превратились в одиннадцать за написанную в тюрьме и переданную на волю антисоветскую речь.
Итого – тридцать один год.
Забыла добавить, что в тюрьме Юрий Шухевич полностью ослеп. Он ходит, опираясь на большую суковатую палку, передвигаясь на такси или с помощью жены.
Руслан Забилый, директор музея в Львовской тюрьме, рассказал мне, что за годы послевоенных репрессий на Западной Украине был убит или репрессирован каждый четырнадцатый, всего – около полумиллиона людей. Если я правильно понимаю, коснулись эти репрессии в основном местных жителей, а не присланных сюда после войны на укрепление советской власти проверенных граждан из других частей СССР, что совсем не укрепляло дружбу народов…
Я была во дворе Львовской тюрьмы в июне 2006 года. Накануне в униатском соборе была вывешена записка:
«Запали свiчку, схили голову, промов молитву в пам'ять про тих, хто був знищений [уничтожен] бiльшовицькою системою в катiвнях НКВД в червнi 1941 року».
Здоровые парни принесли большой самодельный некрашеный деревянный крест и водружали его у стены, когда-то залитой кровью самых разных людей, которых объединило одно — они были ни в чем не виноваты.
Помню, я стояла в толпе и пыталась петь со всеми «Ще не вмерла Украины ни слава, ни воля…». Я путала слова, да я просто и не знала их. Мне слышалось, что это Украина не вмерла, и я радовалась этому вместе со всеми и плакала вместе со всеми по тем, кто никогда уже не сможет ни произнести, ни спеть ни одного слова. В тот момент, там, у этого креста и страшной стены, мне казалось, что мы братцы, ужасные братцы, и никого на свете ни у них, ни у нас братее нет и не будет.
Виктория ИВЛЕВА.
Фото автора.