Продолжение. Начало в «АВ» № № 26, 27
Автор ведет репортаж из Донецка
Господи, как же их всех когда-то недолюбили…
И вот что сказал мне юный сталинист:
– Наша классная руководительница всегда говорила нам, что идет насильственная украинизация, а мы – русские – обязаны помнить свои корни и не поддаваться этому.
– Когда был первый Майдан (в 2004 году), нам объясняли, что за теми, кто стоит на Майдане, американцы, которые хотят, чтобы мы стали рабами.
– Народ, который пришел голосовать за Януковича, голосовал не за него конкретно, а просто против Запада и оранжевой чумы. Оранжевая чума – это собирательное определение всей той мути, которая проникла в умы людей.
– То, что у нас пропагандируют как западные ценности, невыполнимо в нашей стране, просто неосуществимо, эти ценности не могут быть восприняты нашим народом. В противовес этому у нас есть свои ценности.
– Какие?
– Первое и главное – чувство коллективизма, вот у меня вообще развит коллективоцентризм.
– То есть коллектив (или государство) все, а человек (или личность) ничто?
– Да.
– И что это значит?
– А это значит, что в тех условиях, когда обществу грозит невероятная опасность уничтожения, жизнью индивида, к сожалению, можно пренебречь.
– Даже если это родная мать?
Юный сталинист задумался, прикинул что-то и очень тихо ответил:
– Даже если это родная мать.
На памятник Сталину он сдал 20 гривен.
Встретила ли я в Донецке людей, которые думают иначе?
О да, конечно. Прежде всего, это были бойцы Донецкой сотни с Майдана. Я говорила с человеком, отправившимся в Киев 3 декабря и вернувшимся только в начале марта. Он стоял на баррикадах сутками напролет, спал, опершись на деревянные щиты. Жена высылала ему какие-то деньги на жратву, а американцы, наоборот, ничего не высылали.
– Я прошел Афган, жесткую школу, а оставался все равно донецким пацаном, с внутренним, с детства усвоенным недоверием ко всему: то есть если ко мне подходит незнакомый человек на улице и что-то спрашивает, первая мысль – хочет кинуть или развести. Вот это внутреннее рабство сидело во мне до самого Майдана. Майдан напрочь убрал его. Понимаешь, мне уже за сорок, а я только сейчас стал свободным! На Майдане я боялся не столько физической расправы, сколько того, что меня выгонят, если согнусь…
– А сейчас?
– А сейчас – все, Майдан из меня не вытравить…
Мои два дня в Донецке мне помогали люди из местного фотоклуба – возили, кормили-поили, давали кров. И одного из них как-то прорвало:
– Я думаю, те, кого в России называют националистами, у нас называются патриотами, и это просто разница в терминологии, в которой никто не хочет разбираться. Я – русскоговорящий украинец, мой родной язык, конечно, русский. Но сейчас, когда пошла внешняя агрессия, я готов говорить на украинском как угодно, пусть с ошибками, ну просто чтобы поддержать свою страну хоть так. Здесь у многих нет чувства Родины или оно дремлет, как дремало у меня, а вот сейчас проснулось, и я хочу собрать Украину воедино, и жить в своей стране, а не в соседней, пусть даже и богатой и сильной. Ведь происходит черт знает что – ты не могла помахать флажком Украины на митинге, я опасаюсь повесить его на своем собственном доме, честно, опасаюсь, Вика, просто не рискую. Какого рожна я должен любить Украину, накрывшись подушкой, и вообще, какого черта я должен любить соседнюю страну и не любить свою?
Часть вторая. Запорожье
Полдороги до Запорожья я еду со своим товарищем Толиком на машине – в деревне на границе Запорожской и Донецкой областей живет его мама. Мы приезжаем рано утром, Толиковы дочка и племянница, гостящие у бабушки, еще спят. Мама выбегает навстречу и хлопотливо говорит: «Давайте вы скорее тут завтракайте, а я побегу на дорогу, задержу автобус, нельзя без завтрака ехать». И на самом деле, накинув какую-то кацавейку на халат, убегает на автобусную остановку. Мне становится неудобно, Толик успокаивает:
– Ну это ж мама, она ж должна заботиться все время о ком-то.
Мы пьем кофе, Толик кладет мне на хлеб толстый кусок масла и шмат колбасы. В доме полная тишина, кажется, я даже могу различить детское дыхание за стенкой.
Прибегает мама:
– Сказала там людям, чтобы держали автобус, а вы сидите, завтракайте спокойно.
Я рассматриваю детские рисунки, гордо повешенные бабушкой на стенку. На одном – семья с кучей собак и кошек, на другом – девочка в скафандре и подпись «Моя будущая профессия космонафт». Выясняется, что девчонки играли в телепередачу, и это – как бы письма в редакцию.
На веранде солнце пятнами пробивается сквозь тюль, высвечивая прислоненную к книжной полке «Неизвестную» Крамского, про которую все думают, что это «Незнакомка» Блока – ну та, «и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука».
В каком бессчетном количестве домов бывшей империи я ее видела! По чьему приказу из всей русской живописи для массового лицезрения в квартирах была выбрана именно она, теперь уже и не узнать…
На автобусной остановке – три человека: батюшка, парень с рюкзаком и женщина. Кто-то из них должен был по просьбе Толиковой мамы задержать автобус, но этого, слава богу, не понадобилось.
Автобус, собственно говоря, на самом деле – старенькая маршрутка с ободранными сиденьями. Мы проезжаем по деревне мимо клуба имени Калинина, памятника Ленину с вечной птицей на голове, мимо уродливого мемориала Отечественной войне, совершенно недостойного памяти павших, и так все это похоже на мою собственную страну, ну просто диву даешься, а для полного сходства из приемника Юрий Антонов интимным тенорком напевает про Абрикосовую.
Вокруг, по обеим сторонам дороги – черная жирная весенняя земля, жаждущая человеческих рук.
Опять как в России.
Новая песня возвращает меня на Украину. Песня посвящена Запорожью, и под строчки «Запорожье – лучший город на Земле, об этом знают в Белом доме и Кремле» я въезжаю в бывшую столицу укравтопрома.
Здесь тоже грустный день, тоже сороковины. Поминают Небесную Сотню. Я приготовилась к обязательному не-забудем-не-простим и к кровью-отомстим-за-смерть-товарищей.
Но было по-другому.
Никакого отомстим вообще не было.
Была вечная память.
Выпущенные в небо белые голуби.
Небольшая выставка фотографий про Майдан. Украинские флаги. Старушка на костылях, для которой моментально принесли стул. Лампады, поставленные на ступеньках большим крестом. Гимн Украины и руки, прижатые к сердцу. Девочки в венках, портреты погибших, рукописный плакат «Любить Украину – едину краину».
Были печаль и тоска. Грустные лица. Слезы.
Одного не было – ненависти. Той черной, страшной, поднимавшейся из потемок сознания ненависти, душившей и корежившей людей на митинге в Донецке.
Я была в Запорожье восемь лет тому назад, и показался он мне городом крайне замедленным, тяжелым и с большими советскими традициями. Вот что я тогда писала:
«Запорожье — город суровый, чуждый высокой поэзии, кружевных платочков и вздохов на скамейке. Люди здесь нелюбопытны, и даже трамваи раздумчивы и никуда не торопятся: подолгу стоят на каждой остановке, ожидая, пока пассажир решит, ехать ему дальше или не ехать. Впрочем, с трамваями это может быть от старости.
В запорожских вывесках можно затеряться: местные жители пустились в капиталистическое плавание со всем пылом люмпенства. Новые и новые толпы несчастных людей, желающих озолотиться, бросаются в бизнес, презрев все законы экономики. Объявления и рекламные щиты теснят друг друга, постоянно меняясь, — ломбард «Мидас» соседствует с Юго-Восточным психоаналитическим союзом, магазин секонд-хенд расположился во дворе стоматологии, на проспекте Ленина открыто кафе «Голiвуд», американская химчистка украшает улицу Чекистов, а около рынка находится мясной магазин под вывеской «СССР. Вкусно и доступно», его дверь подпирает автомат «Кока-Колы».
Топографически центр Запорожья похож на большую рыбу. Голова рыбы — ЗАЗ, или, как правильно теперь говорить, Закрытое акционерное общество с иностранной инвестицией «Запорожский автомобилестроительный завод». Хвост топографической запорожской рыбы — Днепрогэс, рядом с которым стоит Ленин в позе балерины Истоминой, отставив кокетливо назад ножку, а руку, естественно, по-прежнему устремляя в то, что никогда не было достигнуто и уже не будет. Через все тело рыбы идет бесконечный хребет — четырнадцатикилометровый проспект Ленина, от него отходят косточки поменьше — Сталеваров, Металлургов, Гагарина, Дзержинского. К первому чекисту Советской России здесь относятся не просто хорошо, а исключительно хорошо. На сером памятнике ему неизвестный мастер гвоздя нацарапал слова, которые и папа римский, наверное, слышал далеко не каждый день: «Ты — наш кумир!»
Проходившая мимо старушка сказала:
— Я смотрю, вы не отсюда, не знаете, кто это. А я вам расскажу. Это был такой революционер. Очень о детях заботился и с ворами боролся. Сейчас бы нам такого.
И так как-то она это сказала со значением, что сомнений не осталось: был бы Феликс жив — стал бы здесь мэром».
Вопрос с мэром в Запорожье пока так и не решили, в его кресле по-прежнему сидит несгибаемый представитель Партии Регионов, зато поменяны прокурор, начальник УВД, только что создан Комитет общественного контроля за действиями власти и появилось ощущение, что с общественностью стали считаться и даже обговаривать важные назначения и снятия. Ленина решили не рушить, а перенести тихо и спокойно в музей ДнепроГЭС, а вот судьба Феликса, видимо, предрешена – выяснилось, что стоит он прямо над коллектором, в который чекисты в 30-е годы сбрасывали трупы своих жертв…
После поминального митинга все отправились на соседнюю площадь, по дороге я уткнулась в группку ожесточенно спорящих, чуть не дерущихся граждан. Речь шла о том, кто платил людям, стоявшим на Майдане, и платили ли им вообще. Чем закончился спор – не знаю, но страстность споривших осталась в памяти.
На площади растянули огромный флаг Украины, под ним бегали мальчишки, играли, естественно, в войну, девчонки рисовали какую-то красоту цветными мелками на бортике неработающего фонтана. Звучала музыка, и все вместе это напоминало городское воскресное гулянье. Пел, конечно, «Океан Ельзи». Мою любимую – «Дайте нам бути такими, якими ми є…» – ставили несколько раз.
В толпе мелькали вышиванки и бритые головы с оселедцами – местные казаки.
С тремя я разговорилась.
Один сказал: «Сейчас идет глобальный процесс формирования нации. Выстоим – будет новая Украина».
Второй добавил: «Отъем Крыма очень нас всех объединил. Но здесь не получится, как в Крыму, здесь будут воевать, сформируется партизанщина. Зубами будут глотки грызть».
Третий же заметил:
«Вам будут говорить, что это борьба белых с красными, русских с украинцами. Не верьте. Эта борьба не имеет национальности и географии, потому что все происходящее вообще – это битва интеллигенции и быдла».
Я вспоминала эту жесткую фразу потом очень много раз.
Часть третья. Павлыш
Сказка
Как-то раз летел над синим морем в теплые края белый Лебедь.
Утомился, больше нет сил махать крыльями. Видит – плывет в небе розовое Облачко.
– Спаси меня, Облачко, – говорит Лебедь. – Нет у меня больше сил лететь. Я очень устал.
– Ложись на мои розовые крылья, – сказало Облачко. – Вместе поплывем.
Лег Лебедь, отдыхает. Долго летело Облачко. Вдруг почувствовал Лебедь: чего-то испугалось Облачко.
– Лети скорее, Лебедь, – говорит Облачко. – Догоняет нас огненная молния. Разобьет она меня.
– Нет, – говорит Лебедь. – Ты меня спасло, и я тебя спасу, хоть и сам погибну.
Закрыл Лебедь своими крыльями Облачко. Ударила молния и убила Лебедя. Упал Лебедь в море и говорит:
– Прощай, любимое розовое Облачко.
Поплыло в синем небе Облачко красивое, но грустное. Очень жалко ему белокрылого Лебедя.
Красота только потому и есть на свете, что есть верность.
Эту сказку с такой дивной последней фразой я привезла из командировки в сельскую школу села Павлыш Кировоградской области. Было это почти четверть века тому назад, в самом начале моей журналистской жизни, и с тех пор сказка, переведенная на русский, живет в нашей семье.
Написала ее ученица третьего класса Оксана Колесник, а вообще сказки в павлышской школе писали все, здесь просто был такой предмет – Урок Сказки. Еще был Урок Мышления. Оба урока – лишь малая часть педагогической системы, созданной выдающимся педагогом Василием Александровичем Сухомлинским.
Я была на уроке мышления у одной из его учениц. Урок проходил в поле, учительница Екатерина Марковна запросто сидела на траве, дети тоже кто сидел, кто лежал, кто тихо ходил вокруг. У меня вообще тогда было чувство, что это просто большая многодетная семья вышла с бабушкой или мамой на прогулку. Правда, во время прогулки они обсуждали совсем нешуточную тему – как оживает листочек…
В памяти от той первой поездки в школу Сухомлинского остались покой, ласковость, ощущение школы как дома и цитата: «Школа станет настоящей ячейкой культуры, только если в ней царствуют четыре культа: родины, человека, книги и родного слова».
Договориться о посещении павлышской школы в этот раз стоило ровно одного телефонного звонка завучу. И рано утром я сошла с поезда в городке с египетским названием Александрия, откуда шел автобус на Павлыш. Прямо у вокзала стояла удивительная для глубокой провинции скульптура – огромный идеальный белый параллелепипед. Оказалось, что это пьедестал, оставшийся от сметенного Майданом Ленина. Без вождя он стал выглядеть очень стильно, прямо расцвет кубизма, а не Кировоградская область!
Школьную остановку я случайно проехала, вышла уже на окраине села у кладбища. Зашла, постояла у могилы Сухомлинского, ушедшего из жизни в пятьдесят два года; у памятника Голодомору с надписью: «Услышь, как каменеет боль столетий, навеки мы прикованы к тридцатым» попыталась вспомнить, стоят ли у нас на небольших сельских кладбищах памятники жертвам репрессий, да ничего так и не вспомнила.
Шла утренняя линейка, а потом завуч и учитель математики Олена Ткаченко (ее сказка про девочку и листочек тоже есть в моей коллекции) повела меня по школе и музею Сухомлинского. Музей – это бывшая квартира выдающегося педагога с сохранившейся скромной обстановкой и роскошной библиотекой в 19 тысяч томов. Квартира находится прямо в здании школы, и любой ученик мог всегда зайти к директору поговорить или попросить книжку, сам же Василий Александрович считал, что один разговор возле книжной полки заменит все педсоветы. Он называл это живой дорожкой от сердца к сердцу…
Мы идем с Оленой вдоль зацветающего сада, который зовется Садом Матери, ухаживают за ним старшеклассники – это традиция, заложенная еще при Сухомлинском. В школьных теплицах трудятся младшие и средние классы. Школа расположена в нескольких зданиях, самое новое, в котором теперь начальные классы, построено с помощью китайских поклонников и последователей Сухомлинского – почему-то именно в этой стране их очень много.
– Что самое главное сохранилось в школе за все эти годы? – спрашиваю я.
– Дух добра, – отвечает Олена сразу. – И понимание детей.
Позже я прочитаю, что чувство привязанности к детям Сухомлинский считал одной из определяющих черт педагогической культуры вообще.
Виктория ИВЛЕВА.
г. Москва.
фото автора.