9 апреля советско-американскому скульптору Эрнсту Неизвестному исполнилось 90 лет.
О своей жизни подробнее всего Эрнст Неизвестный рассказал в интервью для Энциклопедии Русской Америки.
ЗАМЕШАН НА БУРЛЯЩИХ ГЕНАХ
— Эрнст, мы начнем, пожалуй, с дня рождения, с места рождения. ..
Э.Н.: — Я родился в Свердловске, в доме моего деда – купца, в купеческом районе Свердловска. О моей семье: мой папа был врачом, хотя он был лишенцем. Он был сыном купца, очень богатого человека, раскулаченного, и все наше семейство, его братья, и он, были в белом движении. Так что, в принципе, он был лишенцем.
Моя мама – химик биолог, ученица Вернадского и известная поэтесса. Как химик-биолог, она не могла существовать, потому что принадлежала к школе, с которой боролся Лысенко, вейсманисты-морганисты.
..Я был потрясен: когда я преподавал в университетах, в одной университетской библиотеке я нашел книги моей мамы с иллюстрациями прекрасными, на японском языке. Надо сказать, что ее поэма «Ян Корчик» получила международное признание и различные премии: от Израила, до Германии, до Польши и.т.д.
— Эрнст, Вы какое-то время прожили до начала Великой Отечественной войны, а потом Вы прошли всю войну, практически. Несколько слов об этом.
Э.Н.: — Я жил в Свердловске. Очень трудно рассказывать свою биографию, очень часто внешняя биография совпадает и не совпадает с внутренней биографией. Ну, например, мое детство в моем родном доме полностью совпадает с моей внутренней биографией, потому что научные интересы бушевали в доме, мама занималась теософией. Вы знаете, теории Вернадского, они мистичны.
Конечно, она не была безумной «рериховкой» или «византийкой», но она этим всем интересовалась, а так же я. Научные познания моего отца, которые были безграничны, меня интересовали тоже. Это наложило отпечаток на то, что, будучи художником, то есть принципиальным сумасшедшим, я обладал инстинктом философа и естествоиспытателя. И так развивался всю жизнь, параллельно.
— Вы до войны успели окончить 10 классов?
Э.Н.: — Я кончил 10 классов после войны, в школе рабочей молодежи. До этого, во время войны, я поступил по конкурсу в Школу дарований при Ленинградской Академии средних образований. И когда началась война, из Ленинграда школа эвакуировалась в Самарканд. В Самарканде я учился у блестящих педагогов, я был очень тяжело болен там, был освобожден от армии, но буквально навязался и добровольцем ушел в армию.
НА ВОЙНЕ
— Какой это был год?
Э.Н.: — Это был… 42-й, по-моему… В армии я стал курсантом Кушки. Кушка — самое суровое училище со времен царских. Кушка — это граница России и Афганистана. Это самая южная точка завоеваний России. Лермонтов об этом месте сказал: «Дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут». Как символ этого, на самой южной точке России стоит крест, на котором было написано черной краской (хотя все время смывали, но как-то восстанавливалось): «Здесь медленно умирал я душою и телом».
О себе я не могу сказать, что я умирал душою, и особенно телом. Я там не страдал, как страдают интеллигенты. Наоборот, я вписался, как лихой парень в курсантскую службу. И до сих пор, может это кровь предков, если верить в это, потому что все мои предки были солдатами, по линии папы. И вся семья, со стороны папы, были белогвардейцами и солдатами. Дед отслужил; прадед — 27 лет, так сказать.
Может, это и сказалось, но я в армии себя чувствовал хорошо. И в той армии, которую я знаю, меня ничего не оскорбляло. Обычно, интеллигентные люди оскорблены армией, но я до сих пор вспоминаю армию фронтового времени с уважением.
И даже сейчас, когда я смотрю по телевизору ленты тех лет и вижу мальчиков в армейской форме, бритоголовых, у меня чувство родства появляется, и некоторые благородные чертыо офицерства меня трогают до сих пор. Это генетически, или то, что Юнг называет «общественным подсознанием», а может, существует реинкарнация – у меня нет ответов.
— Вы получили ранение во время войны?
Э.Н.: — Да, во время войны – не одно. Я был очень тяжело ранен: у меня перебит позвоночник, у меня отрезана ножом часть печени, у меня прострел в ноги. У меня спина… Короче, пугаются, когда смотрят врачи. ...Достаточно. Диагноз, который мне дали в двадцать с чем-то лет, когда я вернулся из армии, из госпиталя, пролежав 1,5 года в госпиталях: «Неработоспособен, нуждается в опеке».
— В 20 лет?
Э.Н.: — Да. Я ходил на костылях, я не мог разговаривать, потому что еще был контужен. Я все волей преодолел. Я несколько лет работал над тем, чтобы бросить костыли и стать нормальным. И дальше работал, — всем моим близким известно, как.
« МЫ ДОХЛИ С ГОЛОДУ, НО ВЫЖИВАЛИ»
...В Москве у меня были замечательные педагоги: такой скульптор Матвеев, классик, Манизер – советский президент Академии, что ли. Властный человек. Преподаватели были бесконечно талантливые и старой, дореволюционной школы все. В принципе, я учился у них, конечно, но дело в том, что мне надо было жить на что-то.
И поэтому я зарабатывал у художников, любыми способами. За ночлег я работал истопником у скульптора Кербеля. Моя обязанность была вставать в 6 часов утра, дробить уголь, разжигать эту печь, чтобы она накалилась, чтобы было тепло, а потом я шел в Академию свою, в Суриковский институт.
...Я решил пойти как вольный слушатель в Университет на философский факультет. Ходил еще с костылями, потом я без костылей ходил.
Но дело не в этом. Дело в том, что эта напряженная, интеллектуальная и одновременно художественная жизнь — спасала меня, поэтому я не погряз в бытовых жалобах. До сих пор я не люблю людей, которые стонут без конца, что им плохо. Им плохо, потому что у них такие глаза, они так видят.
Очень плохо было, очень тяжело, но вся страна жила плохо. Мы дохли с голоду, но выживали. И было прекрасное время…
Я перезнакомился со всеми блистательными учеными, которые до гробовой доски своей и до моего отъезда были моими лучшими друзьями. Это Капица, это Ландау, но я познакомился, когда они еще не были теми Капицей и Ландау... Исключительно интеллектуальная, шикарная жизнь была. Собственно, весь срез потом шестидесятников, семидесятников, все эти замечательные поэты и кинорежиссеры – это были мои друзья.
— У Вас была мастерская уже в 60-е годы?
Э.Н.: — У меня никогда не было мастерской той, которая называется «мастерская». Я снимал в домоуправлениях подвалы, конуры всякие.
Так что атмосфера была очень тяжелая, но напряженно интеллектуальная, и в какой-то степени, счастливая…
«МЕНЯ ЗАЧИСЛИЛИ В ДЕССИДЕНТЫ»
…Но дело вот в чем: меня зачисляют в диссиденты. Я все время подчеркиваю ошибочность этой терминологии, потому что диссидент — это человек, сознательно противящийся режиму и предлагающий какое-то политическое решение. Лично у меня неприязнь к коммунизму, как к антропологическому преступлению, как и к фашизму, впрочем, была абсолютно органичная, впитанная с молоком матери. Мой папа так ненавидел Советскую власть, что как его не посадили, до сих пор не понимаю. Он говорил страшные вещи, но, наверное, его считали за сумасшедшего.
Кстати, для того, чтобы восстановить стиль его речи и содержание, достаточно профессора Преображенского. Когда я прочитал «Собачье сердце» и увидел в кино, я понял, что это не было оригинальным мышлением моего папы. Это было мышление и фразеология определенного круга, к которому он принадлежал. Я, просто, зная папу, но других не зная, не мог так думать.
Да, это было интересное время.
— Может быть диссидентство связано с этим известным случаем с Хрущевым, когда Вас записали…
Э.Н.: — Ну, разве можно считать диссидентом человека, который ударил милиционера, если тот избивает его? Я защищался. Другое дело, что я помогал, помогал подпольщикам. На мои деньги выехало огромное количество еврейских семейств.
— Это в 60-е годы?
Э.Н.: — Да, в 60-е годы.
— Вы уже помогали отсюда им выезжать?
Э.Н.: — Нет, еще оттуда. Что Вы! Я начал зарабатывать огромные деньги. Я выиграл много конкурсов, архитекторы бросились ко мне. У меня был пакет заказов. Я зарабатывал хорошие деньги…
«ИСКУССТВО РАВНОСИЛЬНО ВЕРЕ»
— А почему Вас все-таки записали в диссиденты?
Э.Н.: — В действительности, Советская власть была права, что она меня толкала, назначала в диссиденты…, потому что искусство равносильно вере, в нем обязательно присутствует «надбытовой» состав, а раз «надбытовой» — значит мистический.
Религия страшна, и искусство страшно. Почему так боролись с религией, в конце концов, религиозники не хотели взорвать Кремль, или стрелять в лидеров компартии. Это эсеры хотели, а попы нет. А потому что все, что не доступно обывателю – враждебно.
Почему? Потому что цель — это гегемония. У нас был такой человек в училище, Поварнин. Он был двухметрового роста, может даже больше, ну, а лейтенант Михайлов любил порядок. Мы все по росту выстраивались, а Поварнин торчал из роты, как каланча. Это раздражало Михайлова, и он ему разрешил идти рядом. Мы все завидовали: он тут веточкой помахивает и идет рядом, а мы маршируем, как лошади.
Михайлов говорил: «Единообразие в армии – закон». Так вот, единообразие в обществе советском было законом. Причем единообразие любое. Если даже ты не воруешь, что это ты выдрючиваешься? Все воруют, а ты нет.
Известная фраза: «Кто ты такой, что ты не пьешь!»
Я, например, знаю моего друга, работника аппарата ЦК, которому предложили квартиру, мебель. Он обслуживал высшие эшелоны власти. Так его Суслов вызвал и дал ему нагоняй, мол, почему он отказался? Потому что ему было стыдно: «народ голодает, а я буду шикарствовать».
ДИАЛОГ С ХРУЩЕВЫМ
— Вот этот случай пресловутый с Хрущевым, на Ваш взгляд, он оказал позитивное или отрицательное влияние на Вашу судьбу? Как Вы это видели?
Э.Н.: — Очень трудно сказать. Я часто сам задумываюсь по этому поводу. Я даже написал: «Мой диалог с Хрущевым»…
Так вот, Хрущев, с точки зрения вульгарной, сделал очень много. Он обратил внимание мира на такого человека, как Неизвестный. Это была смачная история для журналистики, и поэтому расползлась по всему миру...
Ну, как Вам сказать? Любой из русских, приходя, интересуется… Приходят ко мне в мастерскую, не смотрят на мои работы, их полно, но задают два вопроса: о Хрущеве, и действительно ли Белла Ахмадулина была женой Евтушенко? Я доходил до того, что брал за шиворот и вышвыривал. То же самое с журналистами.
Я говорил: «Скажите, я вот, выиграл международный конкурс по Данте, я выиграл имени Ренато Гуттузо... Почему вас интересует Хрущев? Он никакого отношения к моей внутренней биографии не имеет.
Если я буду писать мемуары, ну, конечно, я буду писать о нем, не отделаешься. Любая девушка, которую я полюбил, для меня важнее, чем Хрущев. Это как проклятье…Почему, допустим, Неизвестный – Хрущев, а почему не Неизвестный — Данте, которого он проиллюстрировал? Прорисовал всю библию, всю! Всех пророков, всех экклезиастов, а это не просто. Да, американцы — специалисты, они просто тонкие люди, интересуются. А вот наш брат иммигрант, — ни разу, даже посмотреть не захотел.
«ДРУЗЬЯ» С БРЕЖНЕВСКОЙ ЛУБЯНКИ
Мой круг был против того, чтобы я эмигрировал. И был большой круг молодежи, моих поклонников, и поэтов.
Странно, что ученые, например, так не думали. Вот, я встречался с Харитоновым, советовался уезжать или нет, с Капицей, или с Ландау. Они были патриотами, но…, Шостакович считал, что надо спасать себя.
У меня было какое-то двойственное ощущение: с одной стороны, я делал грандиозные вещи, которые я не повторил потом, хотя, я сейчас несколько монументов поставил в России, с помощью супруги Ани. Она руководила процессом договорным, юридическим, ну дело не в этом. У меня было ощущение не проигравшего, а победителя.
Я 50 с лишним, или 60 с лишним подавал заявлений, чтобы поехать, как Ростропович ездил, с Советским паспортом. Мне Католическая церковь предлагала работу, предлагали работу такие архитекторы, как Немайер.
Я мог стать «валютным заводом» для России. Но Академия Художеств, Союз Художников и Министерство Культуры дружно меня ненавидели. Как Демичев, глава идеологии, Петр Нилович, к которому я попал, потому что мой друг Иван Фролов был его помощником. Значит, после моей поездки в Югославию, если показать, волосы могут встать дыбом, какая комплиментарность была. Этому есть объяснение, сейчас не будем вдаваться. Дело в том, что сербы гордятся русской культурой, противопоставляют ее словакам, которые к немецкой культуре тяготеют. Когда я приехал, я привез десятки газет и журналов. Главная газета «Политика», — в страницу мой портрет, и написано: «Достоевский +…, не помню точно там…, Рихтер, Шостакович, = Неизвестный! Чересчур! Но, во всяком случае, впечатляет, правда?
Так вот, Андропов это понимал. И Андропов понимал, что для его каких-то целей слава искусства, которая не только утопает в МОСХовской пошлости, а как-то международная – нужна. Я с ним лично не общался, но я знаю, что он коллекционировал мои иллюстрации к Данте. Это мне рассказали его приятели.
И вот, когда я уже надоел своими выходками, я был доведен до отчаяния так, что начинал хулиганить. Я давал интервью, почему я считаю Подгорного дураком, и о Брежневе то же самое. Он меня призвал не хулиганить, когда я поеду за рубеж. В конце концов, от него пришел человек и сказал: «Мы проиграли, потому что на том же заседании, где рассматривалось твое заявление на поездку, рассматривалось и Ростроповича, с советским паспортом. А Суслов так возражал, что Андропов, вообще, за тебя боится. Тебе нужно уезжать. У тебя мама еврейка? Вот по еврейской визе».
..Я сказал, ну ладно, раз Юрий Владимирович так считает, ему виднее, но у меня нет вызова. Как будто вызов печатается на Лубянке, — я сразу получил. И после этого началась страшная борьба, то есть, на физическое уничтожение. На меня нападали, мне сломали ребра, сломали все пальцы.
И после того, как я получил вызов по еврейской линии, подал заявление, началась настоящая травля. Я даже боялся выходить поздно вечером на улицу. В конце концов, я уехал.
1976 ГОД — ЭМИГРАЦИЯ
— Вы приехали в 1976-м году сюда сразу, или…
Э.Н.: — В 1976-м году я приехал в Австрию, поскольку мне помог выехать канцлер Крайский, канцлер Австрии. Еврей, интереснейший человек, талантливейший. Друг Кафки, который был в подполье многие годы. И он меня через Косыгина вызволил в Австрию. Он меня принял, и мы с ним сдружились, буквально сдружились…
И я получил то, что редко бывает – вид на жительство в Австрии, и мастерскую. Но там мне очень не понравилось. Это центр международного шпионажа. Тут же ко мне начали чекисты подлазить, соблазнять, деньги предлагать — какие-то темные личности.
Я переехал к своему другу в Стокгольм, этот человек – артдилер. Там, я забегаю вперед, он организовал мой музей. Я потом был выбран членом Королевской Академии. Мой музей до сегодняшнего дня функционирует, пользуется огромным успехом в Европе. Ну вот, я жил в Стокгольме, до этого я еще жил в Женеве, неважно.
— А что Вас заставило переехать в Соединенные Штаты?
Э.Н.: — Во-первых, Европа никак не могла мириться с моей работой в монументальной скульптуре. Это даже записывалось в условиях договоров с галереями. А Америка, страна с размахом, близким к России... Слава Ростропович предложил мне поехать в Америку на юбилей Шостаковича – сделать бюст Шостаковича. ..Дело в том, что мне в Швейцарии немного надоело. Очень суженая жизнь, провинциальная, ну и, кроме того, там налоговая система такая, что почти можно не платить налоги, как здесь. Но для этого нужно быть другим человеком.
— Так Вы по-прежнему гражданин Швейцарии?
Э.Н.: — Нет, уже нет. Я отказался и от австрийского, и от швейцарского. Не нужно, американского достаточно. Ну, кроме того, разные характеры. Вы посмотрите, как ходит русский человек, но не шаркун паркетный, а обычный человек, шукшинского типа, вот, уралец, — определенная походка. Это связано с пространством страны, с масштабом. То же самое американцы, американская походка. Это как любовь. Трудно объяснить, что ты влюбился в женщину из-за определенного дрожания ее ресниц. Но это же существует.
— Эрнст, когда Вы сюда прибыли, Вы уже знали американское искусство? На сколько Вы были готовы к встрече с ним?
Э.Н.: — Я плохо знал, но главное знал в мировой культуре уже. До сих пор могу утверждать, что американское искусство никакого влияния на меня не оказало, потому что я уехал в 50 лет абсолютно сформировавшимся человеком и художником. Практически, вступили кое-какие изменения, но они связаны с техническими возможностями, с чистотой отливки, с цветом, с патиной, с весом, но не с приемами. Я до сих пор, например, не пользуюсь, чем пользуются художники американские: колажем, различными спреями. Мне это чуждо, я работаю так, как работали в Египте, своими руками. Сейчас уже меньше, а раньше я сам отливал свои работы.
-За все это время, до того, как пал Советский Союз, Вы ни разу не выезжали туда?
Э.Н.: — Нет, я выезжал во времена горбачевской оттепели. Я тогда общался с ним, лично, несколько часов.
— Как Вы считаете, то, что сегодня происходит в России, насколько это Вам по душе, поскольку Вы знали Россию самую разную.
Э.Н.: — Знаете что, я не берусь на это отвечать. Я не люблю дилетантизма и верхоглядства. Изменение, конечно, огромно. В той области, которая меня больше всего интересует, в области изобразительного искусства есть, в определенном смысле, та свобода, о которой мы даже не мечтали, — мое поколение художников.
Другое дело, у меня есть претензии к самим художникам, как они это используют. Потому что нет плохого стиля, и гламурный стиль – это стиль, почему нет. После стольких лет нищенства, грязи, безвкусицы, почему нет? Но мне это чуждо. Поэтому, свободу художники, по-моему, завоеванную свободу, или данную, по-моему, используют не по назначению. Во всяком случае, в изобразительном искусстве. То, что я знаю. В литературе есть большие подвижки, в кинематографе есть, в этом смысле, эта часть меня радует.
Интервью Геннадия Кацева с Эрнстом Неизвестным является текстовой распечаткой видеоинтервью, размещенного в Энциклопедии Русской Америки. Авторская лексическая основа сохранена без изменений. Печатается в сокращении с разбивкой на подзаголовки.
P.S. Мемориал «Маска Скорби» Эрнста Неизвестного, посвященный памяти жертв политических репрессий,открыт 12 июня 1996 года. Он расположен на сопке Крутая под Магаданом, где в сталинские времена находилась «Транзитка» — перевалочный пункт, с которого этапы заключенных отправляли по разным колымским лагерям. Этот мемориал – воплощенная скорбь по всем сидельцам ГУЛАГа. И, одновременно с этим, этот мемориал — память, источающая пронзительную духовную мощь несломленных колымских зэков: Шаламова, Евгении Гинзбург, Александра Солженицына и многих других, раскрывших глаза народу на масштабы сталинских репрессий по разнарядке.До 1957 года через Колымский край прошло более 2 миллионов заключенных, 10 тысяч из них были расстреляны, около 120 тысяч погибло в лагерях.
По замыслу авторов памятника Эрнста Неизвестного и магаданского архитектора Камиля Казаева, «Маска скорби» должна была стать первым памятником из «Треугольника страданий» — трех монументов, которые помимо Магадана предполагалось установить в Воркуте и Екатеринбурге.
Перед монументом установили 11 бетонных блоков, начертав на них названия лагерей ГУЛАГа: Мальдяк, Бутугычаг, Хениканджа, Джелгала, Эльген, Днепровский, Серпантинка, Северный, Маглаг, Каньон, Кинжал.
С одной стороны 15-метровой «Маски», созданной из серого бетона – скульптура неканонического распятия и молодая скорбящая женщина перед ним. С другой стороны изображено лицо, вместо правого глаза которого тюремная решетка с колоколом, а из левого глаза течет слеза из человеческих голов.
К печати подготовила Надежда Алисимчик.
ФОТО: Эрнст Неизвестный— http://lyashenko-serg.livejournal.com/56305.html,
на фото «Маска скорби» и памятник жертвам «МАЛЬДЯК-лага».
