5 июня 2020
В Башкирии на 4 июня выявлено 3608 случаев заболевания коронавирусом. Крупнейший очаг инфекции — Республиканская клиническая больница (РКБ) имени Куватова в Уфе, куда съезжались пациенты со всего региона. С 6 по 20 апреля больницу закрыли на карантин, в ней находилось больше тысячи человек. Многие заразились коронавирусом, как минимум девять пациентов с подтвержденным диагнозом умерли — но их может быть гораздо больше. Заболевшие медики и семьи, потерявшие в результате вспышки инфекции своих близких, обвиняют в случившемся руководство РКБ и региональный Минздрав: еще в марте врачи говорили о массовом заболевании пневмонией, но в тестировании на COVID-19 им отказывали и работа продолжалась в обычном режиме. Спецкор «Медузы» Кристина Сафонова рассказывает историю врачей и пациентов больницы.
Утром 8 апреля 2020 года уфимский адвокат Урал Хамзин ехал в машине и слушал «Эхо Москвы». В эфире обсуждали ситуацию в ведущей клинике Башкирии — РКБ имени Куватова, — которую двумя днями ранее закрыли на карантин.
Римма Камалова, заведующая отделением ревматологии, по телефону рассказала журналистам, что закрытие больницы стало неожиданностью для ее коллег; до самого вечера они работали в обычном режиме — выписывали и принимали пациентов. На карантине в больнице осталось больше тысячи человек. Средств индивидуальной защиты не хватало. А те, что были, — «примитивные»: «шапочки, маски, перчатки, санитайзеры».
«Знаете, что возмущает? — говорила Камалова. — У нас пациенты начали болеть недели за две — за три. И мы постоянно ставили в известность нашу администрацию. Они заведомо знали, что у нас происходит чрезвычайная ситуация. Никто не принимал никаких мер».
Рассказ врача шокировал Урала Хамзина. За три недели до этого, 16 марта, он отвез в РКБ своих родителей. «Любой нормальный человек будет возмущен до глубины души тем, что это произошло с его близкими родственниками из-за того, что у кого-то были шкурные интересы — не предавать огласке ситуацию в больнице», — говорит Урал.
Был такой непоседа
В начале марта 77-летний отец Урала Хамзина Ирназар получил травму — перелом тазобедренного сустава — и нуждался в эндопротезировании. В Белорецке, где жил мужчина, не могли провести такую операцию, а потому его направили в Уфу. В РКБ вместе с Ирназаром поехала его жена Земфира (ей 72 года), так как ему — инвалиду I группы — требовался уход.
Урал говорит, что в больницу привез отца «вполне здоровым человеком». Две недели тот с женой провел в отделении травматологии хирургического корпуса, ожидая операцию. Ее провели 31 марта, и уже на следующий день Ирназар вернулся в общую палату. В ночь на 2 апреля у него резко поднялась температура, начался жар, он стал бредить. Утром Ирназара снова увезли в реанимацию: диагностировали у него внебольничную пневмонию, ввели его в искусственную кому и подключили к аппарату искусственной вентиляции легких (ИВЛ).
«Когда все произошло, мы были в трансе, — рассказывает Урал Хамзин. — С одной стороны, прошла плановая операция, мы радовались, что он пойдет на поправку, встанет, начнет самостоятельно ходить. Но радоваться много не пришлось. Он попал в реанимацию, и безвозвратно. Чем помочь? Как помочь? Мы не знали. В то время больница уже была закрыта для посторонних».
6 апреля лечащий врач Ирназара предложил Земфире «не мучиться в палате» и поехать домой, поскольку состояние ее мужа было стабильно тяжелым. Но покинуть РКБ Земфира не успела — и вместе с медиками и пациентами оказалась взаперти на две недели. «Мама была в шоке. Я созванивался с ней каждый день и даже предложил ей организовать побег. Но она у меня законопослушная», — говорит Урал. С введением карантина, добавляет он, нельзя было подойти даже к забору больницы. Территорию охраняли сотрудники Росгвардии.
О состоянии отца Урал узнать не мог: сколько он ни звонил по телефону реанимационного отделения, никто не брал трубку. Земфиру к мужу не пускали, но время от времени подтверждали, что он жив, хотя и находится в тяжелом состоянии. «Она очень тяжело все это переносила. Они прожили в браке 53 года, четверых детей подняли. И она всегда была рядом с ним», — рассказывает Урал.
7 апреля у Ирназара Хамзина подтвердился коронавирус, его перевезли в инфекционный стационар Демской районной больницы в Уфе. На следующий день Урал смог дозвониться в приемный покой; ему сообщили, что отец находится в реанимации. Следующие несколько недель на звонки в больнице никто не отвечал. Попасть на территорию тоже было невозможно: как и в РКБ, здесь дежурили росгвардейцы. «Было ощущение такой безысходности в связи со всем происходящим. Невозможно получить какую-либо информацию. Я понимал, что это не только с нами происходит. Это происходит со всеми пациентами, которые там находятся, — говорит Урал. — Министерство здравоохранения республики проводило ежедневные брифинги о количестве зараженных, выздоровевших, умерших. А вот сообщить о конкретном человеке — в министерстве не удосужились организовать эту работу».
Через знакомых Уралу Хамзину удалось найти сотрудника Демской больницы, который раз в день сообщал о его отце. «Я слышал одну и ту же фразу, что состояние „стабильно тяжелое“», — вспоминает Хамзин. 16 апреля сотрудник больницы передал через знакомых адвоката: «Пошла отрицательная динамика. Подключили вазопрессоры». Следующим вечером на телефон Урала пришло очередное сообщение: его отец умер.
Из Демской больницы Хамзиным не позвонили. Номер морга Урал также узнавал через знакомых. «19 апреля нам выдали тело, тело было в мешке, — рассказывает Хамзин. — Выдавал нам сотрудник морга в противочумном костюме. Нам запретили вскрывать этот мешок, дали понять однозначно — если вы вскроете, вы все заболеете коронавирусом. Поэтому мы вынуждены были хоронить его в этом мешке».
«Он был трудолюбивый человек, — говорит об Ирназаре его сын. — Всю жизнь с мамой работали на Белорецком металлургическом комбинате. По выходе на пенсию он очень любил заниматься домашним хозяйством: держал корову, птицу, занимался огородом, пчелами. В общем, был такой непоседа».
Урал вспоминает, как в детстве попал в больницу — ему сделали две полостных операции, — все это время отец был рядом. «Я, не видя перед собой ничего под наркозом, чувствовал всегда его присутствие и поддержку. Это незабываемые ощущения его заботы с детства, — рассказывает он. — Все дни, когда отец был в реанимации, меня не покидало чувство безысходности, невозможности ему помочь, быть рядом с ним в последнии дни. Он, даже находясь в коме, почувствовал бы мою руку и мой голос. Я корю себя, что не мог ему помочь, не смог его поддержать, как он всегда поддерживал меня. У нас с ним была сильная невидимая связь, особые ощущения родного человека, особые грани мироздания. После его смерти я больше не смогу летать, ведь Господь лишил меня одного крыла».
На похороны мужа Земфиру не отпустили. Карантин в больнице сняли на следующий день.
В одном котле
6 апреля, около двух часов дня в кабинете Эльзы Сыртлановой, главного врача РКБ имени Куватова, прошло совещание. Там зачитали решение Роспотребнадзора о закрытии больницы на карантин, рассказывает присутствовавший при этом врач. Остальным сотрудникам и пациентам о карантине объявили спустя два часа.
За день до этого в РКБ умерла 80-летняя пациентка Насима Нургалиева — мать известного в Башкирии певца Анвара Нургалиева. При вскрытии у нее выявили коронавирус, но причиной смерти указали «ишемию головного мозга». В больнице Насима провела два месяца. «У меня остались вопросы: как мама могла подхватить коронавирус, находясь на лечении в РКБ», — говорил тогда изданию Ufa1 ее сын.
«Скорее всего, она не была первой и заразилась уже в больнице», — предполагает врач РКБ Евгения (имя изменено по просьбе героини). В те же дни, добавляет врач, в отделение пульмонологии с пневмонией поступили трое ее коллег. «В выходные была серьезная ситуация. Во многих отделениях были больные с высокой температурой, кашлем, одышкой. Пришлось даже вызвать дополнительного врача, — рассказывает Евгения. — Утром в понедельник мы на оперативке [оперативном совещании] спрашивали, нельзя ли предупредить больных и прекратить плановый прием. Но все равно в тот день принимали и выписывали пациентов. Мы из очага больных отпустили — и в то же время положили новых, которые позже заболели. Если бы мы их не положили, они бы не попали в эту ситуацию».
«Мы не поняли, как останемся тут на две недели, для чего. Без постели, без душа и вообще. Думали, что помещения обработают и нас отпустят. Ждали день-два-три. Но руководство молчало. А мы ничего не понимали и продолжали находиться в больнице», — говорит о первых днях карантина другой врач Айгуль (имя изменено по просьбе героини). Бытовой вопрос, по ее словам, решился быстро: все две недели родственники, друзья, спонсоры и благотворительные фонды передавали медикам необходимые вещи и еду. Спальные места нашлись в отделениях, а за отсутствием душа сотрудники мылись в раковине.
«Мы можем спать где угодно. Трусы можно постирать и надеть утром, что мы и делали. Это не проблема, — говорит Евгения. — Люди кругом болели». В отделении, где работает Евгения, лежало около 50 человек. Они заболели самыми последними, утверждает она: только в начале апреля у нескольких пациентов появились признаки респираторной инфекции. С введением карантина рост заболеваемости значительно ускорился. «Каждое отделение было заблокировано, мы ни с кем не пересекались. Были закрыты в одном котле, — объясняет врач. — Вот как салат нарезать и закрыть крышкой — что будет? Все перемешается. Так же и у нас».
На второй день у сотрудников и заболевших, говорит Евгения, взяли мазки на коронавирус. По результатам тестов персонал старался размещать людей с положительными и отрицательными тестами в разные палаты. В одно помещение собирали и тех, у кого коронавирус не подтвердился, но были симптомы заболевания. «Одна палата с температурой, другая — без температуры, но они на одном этаже, то есть люди пересекались между собой в том же коридоре, ходили в общий туалет. У нас два туалета на все отделение. Получается, каждую палату не изолируешь», — объясняет Евгения.
Ситуация, по ее словам, осложнялась тем, что РКБ не инфекционный госпиталь и далеко не во всех отделениях есть централизованная подача кислорода, необходимая для аппаратов ИВЛ (в отделении, где работает Евгения, подвода кислорода не было). Позже медикам выдали переносные аппараты, но их было недостаточно. Кроме того, в больнице не было инфекциониста. «На тот момент у нас было только два пульмонолога, они, естественно, занимались только своими отделениями, — рассказывает Евгения. — Пациентам с положительным мазком давали места в специализированных стационарах [в других больницах], но это было не в первые два дня, а чуть позже. Те, для кого мест не было, оставались у нас в отделении».
«Многие пациенты были напуганы, говорит Евгения, — ведь они обратились в РКБ по поводу других заболеваний, а в итоге оказались в очаге инфекции. Некоторые — особенно те, у кого не было пневмонии, — злились и требовали отпустить их домой». Врач считает, что их можно было перевезти в изоляторы по месту жительства. Время от времени руководство РКБ давало такие распоряжения, человека готовили к выписке, но на следующее утро оказывалось, что он никуда не поедет.
[Не] выйти живой
«Почему вы здесь сейчас? Мы ждем — вот анализы мы взяли, — чтобы ничего не упустить. Кто здоров — поедет домой, в смысле, в свои поликлиники. <…> Там они будут решать: обсервация или домой вас, чтобы наблюдать. Если у кого-то сомнения, нужно дообследование, у нас в городе Демскую больницу сделали [ковидарием]. <…> Четвертая инфекция полна уже — 170 человек, и вчера уже 500 анализов взяли. <…> Сегодня у нас возят в восьмую больницу. Шестую больницу закрыли, пятую больницу закрыли под инфекционный стационар, чтобы даже при хорошем самочувствии, если есть какие-то изменения, чтобы вовремя провести лечение…» — говорит на видеозаписи женщина в темно-синей медицинской рубашке, в белой — похожей на самодельную — маске и шапочке (есть в распоряжении «Медузы»). Разговор медика с пациентами тайно сняла на камеру телефона 51-летняя Аида Мухутдинова из города Ишимбай, которая находилась в РКБ на карантине, — и отправила своей дочери Снежане Рахимовой.
В нефрологическое отделение больницы Аида попала 17 марта из-за проблем с почками. Лечение помогало, и 5 апреля ее должны были выписать. Но медик, заменявший в тот день ее лечащего врача, решил иначе. Новость Аида восприняла с тревогой. «Она начала переживать, что домой не приедет, говорила, что боится не выйти вообще живой», — вспоминает Снежана. Но тогда Снежана считала, что в больнице ее мать в безопасности.
7 и 9 апреля у Аиды взяли анализы на коронавирус. «То ли 9-го, то ли 10-го ее спускали три раза [на первый этаж], хотели ее отпустить домой. Но не отпустили, потому что у нее поднялась температура», — рассказывает Снежана. 12-го числа пришел положительный результат, и Аиду перевели в восьмую клиническую больницу Уфы. «Она звонила по видеосвязи в тот день. Это было ужасно, потому что она ревела, я ревела, дети ревели, муж мой ревел, — говорит Снежана. — Мама кричала нам в трубку: „Заберите меня отсюда, мне тут плохо, меня тут убьют“. Слушать, как мама кричит по ту сторону трубки, а ты не можешь выйти… Страшный день».
Вместе с Аидой в восьмую больницу перевели еще одну пациентку нефрологического отделения РКБ Светлану (имя изменено по просьбе героини) — у нее также подтвердился коронавирус. «К нам пришли врачи и сказали: „Такая, такая и такая (по фамилиям) — вас увозят в другую больницу, на сборы десять минут“. Мы удивились, ведь не долечились по почкам. Но нам сказали, что там у нас тоже будет лечение, — вспоминает Светлана. — [С введением карантина] нам уже ничего не говорили: кто чем болеет или не болеет, как дальше, что будет завтра. Из-за этой неопределенности все боялись, у всех был стресс».
В новой больнице Аида и Светлана лежали в одной палате. Но уже наутро у Аиды поднялась температура, ей стало тяжело дышать, и ее перевели в реанимацию. «Больше мы ее не видели», — говорит Светлана. «Мама до последнего выходила со мной на связь по видео. У меня даже есть скриншот, где мы говорим перед ИВЛ. Мы опухшие, наплакавшиеся. Ей уже тяжело дышать. Она улыбалась мне, сказала: „Нормально все будет, дочь. Нам еще с тобой огороды сажать надо, какое болеть“», — рассказывает о последнем разговоре с матерью Снежана.
Каждое утро — после десяти, когда в больнице заканчивался обход, — Снежана звонила по телефону горячей линии и узнавала о самочувствии мамы. 21 апреля врачи вывели Аиду из медикаментозной комы, она почувствовала себя лучше, но нуждалась в белковом питании. «Я нашла знакомую, через которую можно было привезти питание в больницу, — рассказывает Снежана. — И 22-го утром я не успела набрать номер горячей линии, мне позвонили и сообщили, что… даже тяжело говорить… что в 3:50 мама умерла. Мамы просто не стало, и все».
«Она была такая общительная. Она была человеком, о котором рассказывают только хорошее, — говорит о матери Снежана. — Нам было очень тяжело ее потерять, осознание до сих пор не приходит. Мы смотрим на телефон, ждем вызова от нее. Потому что когда я ее забирала, это было все как-то спонтанно. Страшно. Ее в черном мешке быстро положили в гроб, этот гроб весь заколотили, и, получается, мы ее отвезли уже домой». В статистику смертности по региону, утверждает Снежана, ее мать не попала: «До ее смерти было 14 человек, после ее смерти — 14 человек. Пока я стояла, забирала тело, там было много людей, которые забирали родных и близких, там прямо написано: „ковид-больные выдаются“».
После смерти Аиды у ее мужа пошатнулось здоровье, он похудел на 20 килограмм. Снежана рассказывает, что мать для нее была подругой; если возникали проблемы, она всегда первой обращалась к ней: «Я помню ее руки, я помню ее голос: „Доченька“. Мне 31 год, как бы взрослая уже. Я в садик отведу детей, если у нее выходной, я бежала к ней на чай. Мы чай попьем с ней перед телевизором, я ей голову на колени положу, она ее погладит… Не хватает, очень не хватает. Объятий не хватает ее, слов не хватает. Роднее мамы никого не будет в жизни».
Светлана, лежавшая в одной палате с Аидой в восьмой больнице, говорит, что на ее месте могла быть она. Насколько ей известно, минимум пять пациентов из отделения нефрологии РКБ умерли. Среди них 51-летняя женщина по имени Гузель. «15 или 16 апреля она мне написала и сказала, что ее отвезут к нам. Я говорю: „Проситесь на четвертый этаж, мы все на четвертом лежим“. Она ничего не ответила. Ей девчонки потом звонили, трубку не брала, — вспоминает Светлана. — А на днях смотрю, звонит мне. Я взяла трубку, а там мужчина. Я спросила, где Гузель. Он сказал: „Это ее муж. Ее нет, она 10 мая умерла, 11-го ее похоронили“».
Светлана рассказывает, что в РКБ они с соседками по палате поддерживали друг друга. Но оказавшись в другой больнице, каждый беспокоился только о себе. «Кто-то умирает, а ты думаешь: „Главное — чтобы я отсюда живой и невредимой домой попала“», — вспоминает она. Коронавирусную инфекцию Светлана перенесла легко, но случившееся повлияло на ее психику: в больнице она начала смеяться во сне. «Мне соседка по палате говорит: „Я сначала думала, что ты ночью в телефоне, лежишь и смеешься“. Она еще ругалась на меня. А нет, я спала и не знала, что смеюсь. И так почти каждый день, — рассказывает Светлана. — Я думала, приеду домой, успокоюсь. Нет, и муж, и дети мне говорят, что я до сих пор ночью смеюсь».
«Нам было страшно, — добавляет она. — Как тут не винить в произошедшем [руководство РКБ]? Все винят, вся Башкирия винит».
Система не заработает
Врач РКБ Евгения признается, что временами происходящее пугало и медиков. Но она и ее коллеги старались не думать о рисках. Не думали они и о зарплате и обещанных президентом выплатах. «На худой конец — сбежать из своей больницы мы всегда могли. Понимаете суть? Но никто этого не сделал, потому что мы не могли бросить наших больных. Работа велась чуть ли не в круглосуточном режиме, мы спали по четыре-пять часов в день», — говорит она.
«Тяжелые условия труда не напрягали. Напрягала неграмотная организация, безалаберная. Совершенно нечеткие команды», — продолжает врач. По ее словам, больница не была подготовлена для борьбы с инфекцией. «Даже когда объявили карантин, не было еще никаких костюмов, — соглашается с Евгенией другой врач Айгуль. — Потом нам их выдали, но смысла не было особо. Мы же были все вместе. Не было „красных“ зон, не было „зеленых“, обсервации, где можно переодеться. Это не было продумано изначально. Просто закрыли, и все перезаражались в итоге».
Врач РКБ Алексей (имя изменено по просьбе героя) тоже считает, что любые средства индивидуальной защиты бесполезны без перестройки стационара. «Если ты надеваешь СИЗ и должен идти в „грязную“ зону, а потом выйти в „чистую“ — для этого должны быть шлюзы, стационар должен быть переоборудован, — объясняет он. — А если он не переоборудован, даже имея СИЗ, ты потом куда в нем выйдешь, куда ты его денешь? Имея одно звено, система не заработает». Почему стационар не был перестроен до введения карантина, Алексей сказать затрудняется. Он утверждает, что сообщал руководству больницы о такой необходимости. Когда РКБ закрыли, разделить все отделения на «чистые» и «грязные» было уже невозможно, считает Алексей — «инфекция уже была внутри».
По подсчетам медиков, с которыми поговорила «Медуза», во время карантина в РКБ заболела большая часть пациентов — 70–80%. Коронавирусом заразились и сотрудники больницы. «Сотрудников мало, работы много, не всегда успеешь полностью заклеиться в костюм. Конечно, мы старались в костюмах ходить, но было уже поздно», — говорит Евгения. В ее отделении из 11 медиков не заболели только двое, она в их число не вошла. Айгуль затрудняется сказать, у скольких ее коллег выявили коронавирус. Но отмечает, что заражались быстро. Спустя неделю карантина Айгуль почувствовала себя плохо, и ее отправили на лечение в другую клинику.
«Сотрудники выбывали постепенно, до момента выхода [с карантина] и после него, — говорит Алексей. — Я считаю, что заболели все, просто некоторые бессимптомно перенесли инфекцию. Тестовая система имеет очень низкий коэффициент своей оправдываемости, даже при наличии КТ-картины и клиники многие тесты были отрицательные». Через несколько дней после выхода из больницы у Алексея появились симптомы заболевания, тест дал отрицательный результат, но по результатам томографии (он сделал ее десять дней спустя) диагноз изменили на коронавирус. «Мы начали себя лечить после того, как всех наших больных перевели в отдельный корпус, там все уже разделили [на „чистые“ и „грязные“ зоны], — рассказывает Евгения. — Если бы мы себе сделали компьютерную томографию раньше, труднее было бы работать. Когда не знаешь, что болеешь, работать легче».
После снятия карантина Евгения десять дней лечилась в другой больнице, затем еще две недели провела в специальном изоляторе, чтобы не заразить родственников. Некоторые сотрудники РКБ, по словам их коллег, до сих пор находятся в тяжелом состоянии.
С начала пандемии в Башкирии коронавирусом заболели 558 медиков, сообщил региональный Роспотребнадзор. Не меньше трети из них (194 человека) — сотрудники РКБ имени Куватова. В пресс-службе Минздрава республики «Медузе» сообщили, что по результатам первичного тестирования (его провели в первые дни карантина) коронавирус выявили у 170 врачей и пациентов. Сколько человек, находившихся на лечении в РКБ, заразились инфекцией, сказать в ведомстве на данный момент затрудняются. Но отмечают, что их точно было меньше 70% от общего количества пациентов. В целом по региону на 4 июня насчитывается 3608 заболевших. Статистика смертности не обновляется с 20 мая: умершими считаются 18 человек. Из них как минимум девять заболели в Республиканской больнице Уфы.
Остались заражать и умирать
«Она мне до сих пор не снится. Мне кажется, она обижается… Как бы это глупо ни звучало. Я бы хотел, чтобы она домой пришла, конечно. Но раз уж так не получается, хотя бы чтобы приснилась», — говорит о своей матери 28-летний Радмир Хайруллин. В последний раз он созванивался с ней 14 апреля, за четыре дня до ее смерти.
47-летняя Фанзиля Хайруллина легла на плановое лечение в РКБ имени Куватова 17 марта. Перед этим — 9 марта — они с мужем отметили 30-ю годовщину свадьбы. У них дома, в деревне Чишминского района (Башкирия), по традиции собрались родственники. По словам Радмира — старшего из четверых детей Хайруллиных — предстоящую госпитализацию семья восприняла хорошо. В январе у его матери диагностировали хронический лимфолейкоз, курс химиотерапии — «единственное, что могло продлить ее жизнь».
В РКБ Фанзиля должна была провести только неделю, после чего вернуться домой на месяц — до следующего курса. Но из-за химиотерапии у нее сильно упал уровень лейкоцитов, и врачи решили не торопиться с выпиской. Мужу и детям Фанзиля говорила, что довольна лечением и чувствует себя лучше. Но беспокоилась, что в отделении гематологии, где она лежала, много больных с признаками ОРВИ. Болели и ее соседки по палате. Вскоре одну из них увезли в реанимацию, где 25 марта она умерла. «Мама сильно переживала. Она сразу сказала, что, скорее всего, это коронавирус, и не верила, что выйдет оттуда. Такие страшные слова она говорила, — рассказывает Радмир. — Я старался ее утешать, хотя тоже в принципе это понимал. Но в то же время думал: „Блин, самая крупная больница, скорее всего, там всех тестируют“».
26 марта у Фанзили поднялась температура. «Сначала 37,5. Потом выше и выше, доходила до 40. Температуру сбивали по три раза в день, — говорит Радмир. — Один раз она пошла в туалет (он на этаже) и чуть не потеряла сознание. Ее, по-моему, медсестра успела подхватить». Число пациентов, заболевших неизвестным вирусом, в отделении увеличивалось. 3 апреля не стало еще одной женщины, которая лежала вместе с Фанзилей.
С середины марта из-за пандемии коронавируса в РКБ не пускали посетителей, но принимали передачи для пациентов. Фанзиля жаловалась, что «кормят неважно». Сын старался каждый день привозить ей еду: домашний бульон с лапшой, хлеб, зеленые яблоки и «много-много воды». Обычно проблем с передачами не возникало, но вечером 5 апреля Радмиру отказали. «Меня тогда это смутило. Я позвонил отцу, говорю: „Батя, что-то не так, по ходу там и вправду коронавирус“», — говорит он. На следующий день больницу закрыли на карантин.
8 апреля Фанзиля написала сыну, что ее тест на коронавирус отрицательный. «Она сказала, что тех, у кого положительный, ночью забрали [медики] в противочумных костюмах. А у кого отрицательный, так и остались там, грубо говоря, заражать друг друга и умирать», — вспоминает Радмир. Через несколько дней Фанзиле стало трудно дышать, ее перевели в другую палату и подключили к кислороду. 13 апреля Фанзиле сделали компьютерную томографию и спустя два дня перевели в реанимацию. «Я созванивался в этот день с медсестрой. Она сказала, что мама поступила с 90-процентным поражением легких, — рассказывает Радмир. — Потом медсестра уже сказала, что когда маму перевели в реанимацию, она смотрела на нее с надеждой. А медсестра не могла смотреть, отводила взгляд, потому что понимала, что — все».
Как и другим родственникам умерших от коронавируса, Радмиру выдали тело матери в черном мешке. Он говорит, что похоронить Фанзилю по мусульманским обычаям семья не смогла. В медицинском свидетельстве о ее смерти указано: «другие неуточненные формы легочной-сердечной недостаточности», «другие бактериальные пневмонии», «COVID-19, вирус не идентифицирован». В морге у Фанзили взяли еще один анализ, но результатов его проверки пока нет. «Если она все-таки умерла не от коронавируса, тогда зачем в черном мешке нам выдавали?» — недоумевает Радмир.
Фанзиля, по словам сына, была добрым и отзывчивым человеком, душой компании. Любила детей и около 15 лет проработала учителем начальных классов. «У нас у всех близкие отношения. Но меня она любила больше всех, говорила: „Дочери замужем, муж прокормит, а вот за тебя переживаю“, — рассказывает Радмир. — Так сейчас ее не хватает, вы не представляете… Дома сейчас как без рук. Мы выходим что-то поделать — оказывается, мама все делала, а мы просто болтались рядом. Вот учимся по новой жить. Внуки [Фанзили] до сих пор спрашивают, где бабушка. Им не объяснишь, что бабушки больше нет».
«Зимняя вишня»
Родственники умерших от коронавируса в РКБ имени Куватова признаются, что пока те были живы, они не решались предать ситуацию огласке — боялись навредить. Адвокат Урал Хамзин написал заявление в башкирский Следственный комитет 30 апреля, через десять дней после похорон отца. Он попросил провести проверку по факту массового заражения пациентов и медиков в РКБ и при выявлении нарушений — возбудить уголовные дела в отношении руководства больницы и регионального Минздрава.
«Я понимал одно: если мы не будем предавать огласке произошедшее, [не будем говорить] о жертвах коронавируса, то все это может спуститься на тормозах, — говорит Урал. — На самом деле количество потерпевших из-за этой ситуации исчисляется сотнями по республике. Пострадавшие — не только те, кто погиб, но и те, кто заразился этой болезнью в результате беспечных действий руководства РКБ».
Вплоть до объявления карантина из Республиканской больницы Уфы выписывали пациентов. Позже они обращались в медучреждения в своих районах. В результате по всей республике стали закрываться отделения и целые больницы. На карантин ушли два отделения Центральной районной больницы Бирска, два отделения в больнице Мелеуза, центральный корпус больницы города Белебей — во всех находились выписавшиеся из РКБ, у некоторых из них подтвердился коронавирус. Бывшие пациенты больницы с подозрением на коронавирус также оказались в республиканском онкоцентре и ГКБ № 22.
«Этого можно было не допустить», — считает врач РКБ Евгения. Она рассказывает, что в марте одну из больниц Уфы, куда обращались за экстренной помощью, перепрофилировали под инфекционный госпиталь. С тех пор в РКБ привозили всех экстренных больных. «Раньше к нам поступали уже обследованные пациенты. А тут стали привозить больных с температурой, признаками пневмонии. Среди них были и вирусные больные, — говорит врач. — Вместо того, чтобы их везти в инфекционку, их везли к нам с подозрением на пневмонию. Изначально такое решение ведь приняло руководство, а мы уже оказались заложниками ситуации».
Повлияло и то, продолжает Евгения, что госпитализацию плановых больных не отменили, а при поступлении в стационар у пациентов не брали мазки на коронавирус. Начиная с 20-х чисел марта медики говорили начальству о вспышке пневмонии неясного происхождения и просили начать тестирование пациентов. Но никаких мер не последовало. «Мы просили взять анализ на коронавирус, приходил больничный эпидемиолог. У нее был чек-лист, где были вопросы: „Выезжали ли вы за рубеж?“, „Контактировали ли вы с заболевшими?“. Больные наши отвечали, что нет — не выезжали, не контактировали, и эпидемиолог говорила, что в этом случае анализы не берутся», — рассказывала «Медузе» заведующая отделением ревматологии Римма Камалова. Ее слова подтвердили несколько собеседников в больнице.
Главврач РКБ Эльза Сыртланова сказала «Медузе», что действовала в соответствии с требованиями регионального Роспотребнадзора. На совещании по недопущению распространения коронавирусной инфекции, которое 14 марта провел глава республики Радий Хабиров, действительно было решено брать анализ на COVID-19 только в трех случаях: если человек за последние 14 дней был в странах с «неблагополучной эпидемиологической обстановкой»; имеет признаки ОРВИ и вернулся из страны, где зафиксированы случаи коронавируса; или контактировал с заболевшим. Такие же рекомендации спустя два дня опубликовал федеральный Роспотребнадзор.
Но 30 марта ведомство выпустило новое распоряжение, в котором говорилось о необходимости проводить тесты при «внебольничной пневмонии» и регулярно обследовать врачей, рискующих заразиться инфекцией. В то время тестирование на COVID-19 уже проводилось на базе РКБ — однако главврач Сыртланова в разговоре с «Медузой» утверждала, что необходимости обследовать сотрудников и пациентов не было.
Еще находясь на карантине в больнице, медики обратились с просьбой разобраться в случившемся к генеральному прокурору России Игорю Краснову и президенту Владимиру Путину (обращение есть в распоряжении «Медузы»). 13 апреля стало известно, что башкирский СК начал доследственную проверку руководства больницы по статье «халатность». Заниматься этим поручено следственному отделу по Кировскому району Уфы. Уголовное дело до сих пор не возбуждено. Также эпидемиологическое расследование ведет Роспотребнадзор; его цель — установить «нулевого» пациента в больнице. По данным ведомства, он поступил в больницу еще в феврале.
Медики продолжают требовать «открытого и честного расследования» случившегося. 23 апреля они написали обращение в Следственный комитет России. 30-го записали видеообращение к президенту России Владимиру Путину, премьеру Михаилу Мишустину, генеральному прокурору Игорю Краснову, главе СК Александру Бастрыкину и главе Минздрава РФ Михаилу Мурашко. 13 мая потребовали у Бастрыкина возбудить уголовное дело в отношении руководства и других должностных лиц, которые несут ответственность за обеспечение санитарно-эпидемиологического благополучия в Башкирии.
19 мая Минздрав Башкирии сообщил, что Эльза Сыртланова уволилась с поста главного врача РКБ по собственному желанию. Ей предложили руководить уфимской поликлиникой № 38. В тот же день в поликлинику, как сообщают уфимские СМИ, принесли букет из десяти гвоздик, перевязанных черной лентой. От работы Сыртланова отказалась. На брифинге по коронавирусной инфекции, который прошел в Минздраве 22 апреля, массовое заболевание сотрудников и пациентов РКБ назвали «стечением неблагоприятных обстоятельств».
Примеру Урала Хамзина, который обратился в СК, последовали и другие семьи, потерявшие своих близких из-за вспышки коронавируса в РКБ имени Куватова. 6 мая заявление подали родственники 33-летнего жителя Мечетлинского района Юлая Аллаярова. 24 марта он лег в больницу по поводу сахарного диабета, а 11 апреля умер от пневмонии, вызванной коронавирусом. Расследовать смерть матери потребовала и Снежана Рахимова. Радмир Хайруллин, также потерявший мать, планирует подать заявление, как только получит протокол ее патологоанатомического вскрытия.
В своем инстаграме Радмир Хайруллин призвал всех, кто пострадал из-за коронавируса в РКБ, обратиться с заявлением в следственные органы. «Сколько таких семей: дочерей, мужей, сыновей, родителей, чья жизнь разделилась на „до“ и „после“ эпидемии в РКБ? — написал он. — От того, какое количество пострадавших обратится сейчас за защитой, зависит исход этой истории. Если нас, пострадавших, будет много, на нас не смогут махнуть рукой! Нас придется услышать!» К огласке призывает и адвокат Урал Хамзин. Он организовал в фейсбуке группу «Жертвы коронавируса в Башкортостане», чтобы сплотить всех, кого коснулись эти события в республике.
«У нас многие — инертные люди. Они похоронили близкого родственника, на следующий день у них уже была масса других проблем, которые в этой тяжелой жизни нужно решать. И произошедшее как-то отходит на второй план, потом отойдет на третий, а через время может и забыться, — говорит Урал. — Помните, в Кемеровской области был пожар? „Зимняя вишня“. Тот резонанс, то количество пострадавших, детей погибших… Случившееся у нас сопоставимо с масштабом той трагедии. Потому что тут тоже огромное количество пострадавших. И все пострадали не по своей воле, не по своей вине, а в результате незаконных действий и бездействий должностных лиц».