«Власти дергают за все рычаги подряд, как пилот, когда не получается посадка» ЭКСПЕРТЫ ПО ПРАВАМ И СВОБОДАМ СМИ ГАЛИНА АРАПОВА И АНДРЕЙ РИХТЕР — О НОВЫХ СПОСОБАХ ДАВЛЕНИЯ НА ЖУРНАЛИСТОВ В РОССИИ И В ЕВРОПЕ

Проект «Общественная дипломатия. ЕС и Россия» и Ельцин-центр собрали 16 и 17 мая российских и европейских специалистов в Екатеринбурге на конференцию "Журналистские этика и стандарты в цифровую эпоху. Взгляд из России и ЕС", чтобы обсудить новые профессиональные стандарты СМИ, сильно изменившиеся с приходом новых технологий и изменениями в законодательствах разных государств. Только в России за последние полтора десятка лет в Госдуму внесли около 200 законопроектов, напрямую регулирующих работу СМИ и интернета: новые нормы позволяют блокировать сайты без решения суда, в несколько раз увеличивают размеры штрафов для редакций и блогеров, ужесточают санкции по экстремистским статьям в рамках «пакета Яровой».

Возможно ли в новых реалиях сохранить свободу слова и почему журналисты все чаще предпочитают серьезным и резонансным расследованиям безобидные и безопасные темы? Обо всем этом Элина Тихонова поговорила с Галиной Араповой, директором Центра защиты прав СМИ, и Андреем Рихтером, старшим советником в Бюро представителя по вопросам свободы СМИ ОБСЕ.

— Как в целом вы охарактеризуете ситуацию со свободой прессы в России и Европе? Организация «Репортеры без границ» в своем свежем рейтинге свободы СМИ поставила Россию на 148-е место; вы с такой оценкой согласны?

Андрей Рихтер: ОБСЕ принципиально не проводит градацию стран, потому что любое сравнение может быть ущербно и легко опровергнуто. Мы говорим о конкретных проблемах в конкретных странах, но не пытаемся сказать, что апельсин лучше, чем стакан воды. Проблемы, которые мы видим, во многом схожи. Общими для всех государств стали проблемы с безопасностью журналистов, ограничение свободы репортеров в связи с вопросами национальной безопасности и охраны общественного порядка, вопросы распространяемой дезинформации и экономические угрозы, возникающие перед свободной журналистикой. Это есть практически везде. А последние убийства журналистов произошли на Мальте и в Словакии, поэтому говорить о том, что все проблемы сконцентрированы в нескольких странах, нельзя. И особо стоить отметить, что национальная безопасность все чаще становится юридическим рычагом ограничения свободы СМИ: это общемировая проблема.

— Таких рычагов со временем становится все больше?

Рихтер: Ими чаще пользуются из-за новых технологий, внесших большую сумятицу и в мозги людей, и в информационную ситуацию, которую раньше, как казалось властям, они могут контролировать или хотя бы мониторить. Эта сумятица — как сумятица в кабине пилота, когда не получается посадка, — приводит к тому, что дергают за все рычаги подряд. Наша задача — следить за тем, как это происходит, и предупреждать о том, что необходимо следовать, пользуясь опять же терминологией летчиков, протоколу.

— Можно ли говорить, что в России особенно часто дергают эти рычаги, блокируя Telegram или принимая законы, которые позволяют заблокировать вообще любой ресурс без санкции суда?

Галина Арапова: Я согласна с тем, что новые технологии дают возможность доступа к информации и ее распространения и одновременно дополнительные поводы для государства вводить новые ограничения. Если сравнивать Россию полтора десятка лет назад и сегодня, то я как медиаюрист наблюдаю вполне отчетливое закручивание гаек, я вижу, что журналистам стало тяжелее работать. Сегодня любой фигурант критической статьи может пожаловаться на редакцию в Роскомнадзор под предлогом нарушения закона о персональных данных. За публикацию «методов и призывов к суициду» только к январю 2017 года в России заблокировали больше 10 тысяч сайтов, очень часто СМИ наказывают также за такую ерунду, как мат в комментариях пользователей или нарушения порядка указания возрастной маркировки.

— И журналисты уходят от этого в «самиздат», функции которого берут на себя соцсети и Telegram?

Арапова: Да, одновременно с ростом числа запретов у журналистов появилась возможность публиковать свой текст не только в газете, но и в соцсетях, в Тelegram-каналах. Если у человека еще остается смелость заниматься серьезной журналистикой, а его редакция в силу каких-то причин боится публиковать острый текст, он может поступать именно так. В России произошло масштабное огосударствление, монополизация крупнейших федеральных СМИ и основных региональных изданий государством и аффилированными с государством компаниями. Это тоже привело к изменению контента. Журналисты оказались связанными интересами собственника, бизнес-партнеров или друзей собственника. Медиаиндустрия в принципе находится под контролем государства — когда пытаются не только ограничивать контент и распространение определенной информации, но и контролировать сам медиабизнес. Повлиять на редакцию через собственника часто можно куда эффективнее, чем пытаться потом блокировать уже вышедший материал. О том, что Игорь Сечин подал в суд, например, на «Ведомости», станет известно всем, а о том, что какой-то материал в тех же «Ведомостях» не прошел еще на стадии обсуждения в редакции, мы даже не узнаем.

— Здесь уже включается журналистская самоцензура?

Арапова: Цензура и самоцензура — это взаимосвязанные вещи. Если бы государство не позволило себе такую монополизацию СМИ своими компаниями, журналисты чувствовали бы себя гораздо свободнее. А сейчас они боятся и Роскомнадзора, который может заблокировать их ресурс или наложить штраф, и своих собственников, которые точно так же могут закрыть редакцию, сменить главного редактора, поменять вектор редакционной политики.

Рихтер: К цензуре в теории не может стремиться ни одно государство, это повлечет за собой признание этой страны — по крайней мере, неформально — изгоем в международной семье народов. С другой стороны, отсутствие цензуры еще не означает свободы СМИ. Это не вполне синонимы. А самоцензура — безусловно, та цель, ради которой и устанавливаются многие ограничения практически в любой стране. Многие считают, что в самоцензуре ничего плохого нет, путая ее с некими этическими и профессиональными ограничениями. Эта подмена понятий серьезно нивелирует опасность самоцензуры. Многие ограничения так или иначе можно обойти, но самоцензуру — нет. И в какой-то момент журналист устает и решает: больше не хочу подвергать себя и свою редакцию опасности, лучше буду писать про цирк, это безопаснее. И так вольно или невольно журналисты и журналистика трансформируются.

Арапова: Нашим законодательством запрещена цензура в ее каноническом определении — в нем написано о недопустимости согласования материалов, запрета материалов до их публикации, исходящего от государства или госорганов. Но цензура изменилась: в СССР все было гораздо примитивнее и понятнее, а сейчас та же самая редакционная политика, формируемая связанным с властями собственником, государственные контракты на освещение деятельности органов власти вводят гораздо больше требований и ограничений, по сути, цензурного характера. Еще один важный момент: сегодня у журналистов нет ощущения, что, когда начнутся проблемы, их кто-то поддержит, что редакция за них постоит, заступится профессиональное сообщество. Площадки солидарности нет — и это тоже психологически сильно влияет на журналистов и играет в пользу самоцензуры. И здесь, на мой взгляд, вообще встает вопрос сохранения профессии, о чем сами журналисты все больше и больше говорят.

— Но ведь это можно сказать не только про журналистов — у пользователей соцсетей сейчас ограничений не меньше, как и «приговоров за репост». При этом журналисты хотя бы как-то защищены законом о СМИ, в отличие от блогеров.

Арапова: Степень ответственности блогера и журналиста сейчас пока еще немного разная, но риски и тематические блоки, как и запреты, одинаковы для всех.

Рихтер: То, что мы можем высказаться в сети, — это не свобода массовой информации. Свобода — это если наше высказывание имеет результат. Сказать что-то — не самоцель, цель — привлекать внимание к проблемам. Когда голоса людей не слышат, не хотят слышать — это прямая угроза демократии. Это главная опасность.

Арапова: Соглашусь. Посмотрите на все последние громкие антикоррупционные расследования — ни одно ведь не привело ни к каким результатам, уголовные дела не возбуждены, коррумпированные чиновники от работы не отстранены! Журналист публикует расследование, а прокуратура вместо того, чтобы проверять изложенные там факты, проверяет журналиста, который вынужден оправдываться по обвинению в клевете или ущемлении чести и достоинства, вмешательстве в частную жизнь. В последние годы это совершенно типичная ситуация. Это журналистов очень демотивирует.

— Какова, на ваш взгляд, главная цель государства, которое ограничивает свободу СМИ такими способами, — сохранить существующий строй, защищаться в «информационной войне»?

Рихтер: К сожалению, общей проблемой политиков всего мира является стремление удержаться на плаву и сохранить власть. У этого стремления могут быть моральные, политические или правовые ограничители, но никто не будет отрицать, что любой, даже самый хороший, политик думает в большой степени о своем политическом будущем. Это та сила, которая является преодолимой, но очень мощной.

— По уровню и количеству пропаганды Россию можно сравнивать с другими странами?

Рихтер: Для онлайн-пропаганды сейчас нет никаких границ, поэтому она повсеместна и существует на большинстве европейских языков. На мой взгляд, пропаганда опасна только тогда, когда ей ничего не противопоставляется, когда в обществе утверждается представление, что это единственно правильное, верное и заслуживающее поддержки мнение. А любое слово против этой пропаганды ведет к остракизму. Поэтому для успешной борьбы с пропагандой очень важны существование плюрализма мнений и сохранение независимости СМИ.

Арапова: Как раз присутствие государства в числе владельцев федеральных СМИ дает пропаганде неограниченный доступ к глазам и ушам аудитории, и это серьезная проблема. Общественное мнение часто формируется на основании одного-единственного источника информации. Ну и к тому же мы являемся пионерами в организации «фабрики троллей».

— Массовая аудитория, на ваш взгляд, способна понять, где пропаганда, где fake news, где «постправда»? Может и хочет ли массовый зритель или читатель искать информацию, сравнивать разные мнения и анализировать?

Рихтер: Способность анализировать, конечно, у массовой аудитории атрофировалась. Вопрос пропаганды — это вопрос образованности и культуры большинства населения. Но, в частности, это вопрос медиаобразования и понимания того, с чем человек имеет дело, когда включает свой телевизор или компьютер. К сожалению, органы власти в некоторых странах полагают, что это не проблема, а плюрализм означает не плюрализм мнений, а плюрализм правды, что само по себе — страшная ложь. Эту проблему крайне сложно решить, потому что нет ничего сложнее, чем менять психологию человека, который ленится.

Арапова: Этому надо учить в семье, в школе. Это общая культура потребления информации, как любая культура потребления. Ребенок может есть только чипсы или питаться разнообразной едой, может получать информацию из постоянно работающего телевизора с включенными федеральными каналами или пользоваться разными источниками. Когда в 1999 году я училась в Англии по программе Совета Европы, то познакомилась с женщиной, которая преподавала медиаграмотность в гимназии. Это был мой первый опыт соприкосновения с такими государственными программами. Я была потрясена: 12—14-летних детей учат отличать новости от рекламы, анализировать и проверять факты, давать собственную оценку новостям, обсуждать их. Их учат оценивать качество информации, и это важно, поскольку и во взрослом возрасте у них сохранится критическое мышление и они будут способны отличить таблоид от качественной прессы. Они учатся работать с информацией. Я боюсь, что нашему государству запускать такие программы совершенно невыгодно.

— Будет ли гарантией плюрализма и свободы СМИ увеличение числа независимых от государства изданий, существующих только на доходы от рекламы и/или деньги своих подписчиков? И возможно ли это в России?

Рихтер: Это связано, в первую очередь, с развитием рынка. Пока российская экономика зависит от цен на нефть и газ, пока основную часть ВВП приносит продажа сырья, трудно говорить об устойчивом рекламном рынке. «Газпрому» или «Транснефти» реклама не нужна. Но когда-нибудь это произойдет и действительно может стать одним из условий свободы СМИ.

Арапова: Российское общество к paywall и краудфандингу вообще пока не готово. Люди жертвуют только на строительство церквей, иногда — на помощь бездомным животным и больным детям. Права человека и свобода слова не являются в общественном сознании ценностью, которую нужно поддерживать. Понимания, зачем нужно такие вещи поддерживать, у людей пока не существует. Хотя есть и успешные примеры — такие проекты, как «Такие дела» Мити Алешковского или «ОВД-Инфо», вышли практически на полную самоокупаемость за счет добровольных пожертвований аудитории. В принципе, это возможно, но только если люди поймут, что им самим нужна свобода слова.