Чтобы забрать семерых детей из семьи, служба опеки нашла единственный аргумент — длину волос 4-летнего мальчика
Любовь Петровна Лицегевич до последнего времени была приемным родителем семерых детей — «мамой» для старших, «бабой» для мелкоты. Судьбы девятерых (к ее и детским добавьте мужа) перечеркнули исключительно потому, что органы опеки посчитали длину волос четырехлетнего карапуза непозволительной для мальчика. Волосы — единственный предъявленный аргумент: это может сказаться на становлении гендерных стереотипов.
Видели в магазинах табло «Порошок уходи»? Правильно, что бы это ни значило. Но, видимо, где-то с другой, невидимой нам стороны появилось еще одно табло. «Нафталин входи». Он снова здесь. С той лишь разницей, что раньше в битловских патлах юности видели угрозу советскому образу жизни. Сейчас тетки из опеки, видимо, пересмотрели российского телевизора и углядели в длинных волосах потенциальную угрозу «гейства».
Нафталин возвращается забористый, набрался там, в потусторонней черноте, духа. Раньше просто лохмы состригали. Ныне не то. Сейчас не ногти подстригают — отрубают пальцы. А надо постричь волосы — голову срубают. Причем не одному — семерым. По инерции ли, для профилактики? Зато болеть не будет.
Семерым. Это только детей считаю. У самой Лицегевич, как детей забрали, скорая зафиксировала гипертонический криз. Стали трястись руки — никогда такого не было.
Лицегевич 57 лет, воспитала 21 ребенка. 20 из них — спасла от детдомов, интернатов, а значит, почти наверняка от той черной пустоты, от психушек, наркотиков, тюрем. Только одна дочка — своя, кровная. 25 лет назад Лицегевич усыновила первого ребенка. 17 лет назад впервые стала приемной матерью. Благодарностей и грамот за воспитание приемных детей — пачка. Никогда никаких нареканий. «Низкий поклон, — пишет глава района, — за вашу нелегкую и ответственную миссию — быть матерью». Много пафоса и восклицательных знаков. Но, пожалуй, соглашусь. Это точно не тот случай, когда сироты — рентабельный актив: бесплатно пашут да еще государство за них платит.
Когда горит дом, сразу откуда-то видно, есть в нем люди или нет, даже если они не подают признаков жизни. И ненормальность семьи, где детям нехорошо, тоже видна сразу. Это как кашель — от людей не скрыть. Тем более в деревне.
К беде семья подошла в таком составе: двое старших (15 лет мальчику и 17 девочке) и пятеро мелких — им от 5 до 9 лет. Младшему — это у него волосы выросли на непозволительную длину — пять исполнилось в июле. Эти дети пришли к ней с 2012 по 2015 год.
Мальчик с «непозволительной длиной» волос — слева. В июле ему исполнилось 5 лет. Фото из семейного архива Любови Лицегевич
Богодист против Бограда
13 декабря, утро, Хакасия, село Боград, унылый двухэтажный барак. Его делят райсуд и пенсионный фонд. Сейфовые двери, металлодетектор на входе, мантии, мундиры. На стенде — информация о Боградском райсуде. Его электронная почта до «собаки»: bogsud. Под стендом — неудобный, но богатый деревянный стул, на спинке вырезан с мельчайшими деталями двуглавый орел. «Зэковская работа, — поясняет пристав, — на нем сидят за отдельную плату, сейчас по камерам посмотрю, сколько времени вы на нем уже». Шутка.
Раскорячиваться орлами истцы и ответчики бегают за барак — удобства на заднем дворе. На два очка. Они бесплатны. На дверях сортира белой краской по трафарету: «Материнский капитал, оформление», номер телефона. Бегают те, кто волнуется. Волнуются, как солдаты перед атакой, дети. Их тут пятеро, старшие. Трое из них уже выросли, из семьи ушли, но приехали поддержать маму, двоих из семьи забрали (это те, кому 15 и 17 лет). Ждут в коридоре, когда вызовут. Потом, когда свидетели разойдутся и разъедутся, останутся: «Ждем маму».
Сижу рядом — на суд не пустили. Закрытое судебное разбирательство допускается на основании определения или постановления суда (УПК, ст. 241), но ничем подобным суд не озаботился. Заседание открытое, но судья Ирина Норсеева просто говорит мне «нет». Bogsud же. И уходит вершить правосудие.
Красноярский адвокат Юлия Богодист — уже почти легенда, стольких детдомовцев она «оквартирила» — взялась за дело Лицегевич и подала иск, обжалуя постановление районной администрации и требуя вернуть детей в приемную семью. Пока Боград непробиваем: в ходатайстве о применении мер предварительной защиты — передаче детей в семью до вступления решения в законную силу — отказано. И вот заседание по существу.
Аншлаг. «Пятый год здесь работаю, никогда столько народа не было. Полдеревни поди приехало», — делится пристав. Процесс пятилетки. Дело о волосах. Свидетельствовать в пользу Лицегевич прибыли земляки — село Первомайское. Олдстеры в шалях и пальто, в полушубках средний возраст и молодежь в пуховиках. Это один народ, а народа здесь два — видно отчетливо, точно по цветовой дифференциации штанов. Второй — дальше по коридору. Здесь группируются меховые шапки, местная власть — органы опеки, райадминистрация, служба сопровождения, воспитатели детсада. Для сельского района их, по-моему, многовато — тех, кто следит за длиной волос отроков и отроковиц, за длиной юбок и ногтей. Воспитательница спрашивает у чиновниц: что мне в суде говорить, как?
Впрочем, не знаю, народ ли это — с такой каменной поступью, с характерными каменными лицами, поджатыми ртами. Может, мойры. Отмеряют длину — волос ли, всей ли судьбы, ткут, прядут, перерезают. Прялка, свиток (папки актов и протоколов), ножницы. Холодны, неумолимы, непостижимы. На просьбу пояснить их действия (дождался окончания судебного заседания) они тоже просто говорят «нет». Будто вот так возможно — разрушить семью, похерить судьбы девятерых и никому вокруг не давать отчета, только если по своей закрытой вертикали. Позиция превосходства не нуждается в комментариях и обоснованиях. Сакральная бюрократия, базирующаяся на произволе и тайне. На тайне, обернутой в загадку и спрятанной в секрет.
Или это не подавляющая самонадеянность, а отчетливое понимание, что им надо прятаться? Было б все по справедливости и по закону, в интересах детей — рассказали бы.
Но есть документы. Лицегевич вменяют «причинение вреда личности подопечных путем необеспечения соответствующего внешнего вида детей, соблюдения ими правил гигиены и навыков самообслуживания». Чувствую, если приводить постановление, подписанное главой района С. Чернышовым, дословно, меня обвинят, что надсмехаюсь над его составителями. Поэтому лучше перескажу, как понял. Кроме несоответствия внешнего вида детей представлениям Чернышова о прекрасном и несоблюдения гигиены решение забрать детей власть аргументирует тем, что Лицегевич ненадлежащим образом исполняет обязанности по воспитанию и содержанию опекаемых. Ей вменяют все по списку — «непринятие мер по надлежащему эмоциональному, психическому, физическому развитию детей». Конкретно же упоминается еще «препятствие исполнению» органами опеки своих обязанностей и «агрессия» на замечания специалистов этих органов и воспитателей детсада «Колосок». И — решительный вывод: Лицегевич — отстранить, договор — досрочно расторгнуть, детей — передать.
Из других бумаг, доставленных в суд, выясняется, что началось все 19 мая с сигнала воспитателя детсада заведующей о волосах до пояса у мальчика. 22 мая заведующая сигнализирует в районное управление образования. Далее машина закрутилась, но как-то странно. По показаниям свидетелей, мальчика подстригли в июне. По бумагам власти проверяющие видели его с косой и розовой резиночкой в августе. Розовых резиночек, говорят дети, в доме нет. В августе же КДН (комиссия по делам несовершеннолетних) констатирует, что Лицегевич наносит вред психическому здоровью мальчика, препятствует проверкам семьи органами опеки, а профилактическая работа с ней безрезультатна. Итого: рассмотреть вопрос о прекращении опеки Лицегевич — но в отношении только этого одного мальчика. Детей забирают — всех — 3 ноября. Не странно ли это — видеть угрозу, но реагировать на нее спустя месяцы? И с таким невесть откуда взявшимся усердием — речь про одного, но одним махом семерых?
И чего тогда нет указания начать лечение мальчика от негодных желаний — для профилактики — испытанно-замечательным отечественным электрическим током?
Почему-то в суде нет представителей школ, нет уполномоченных по правам ребенка и правам человека — хотя они в курсе. Противостоять абсурду — а это почти невозможно — предстоит Богодист: «Нет, ну а как вы докажете, что длинные волосы не могут препятствовать физическому, психическому и духовному развитию ребенка? И не могут свидетельствовать о ненадлежащем исполнении приемным родителем своих обязанностей? Был бы состав какого-то проступка, можно было бы разбираться… В возражениях администрации на наш иск нигде даже не упоминается Семейный кодекс или Конвенция о правах ребенка, для них есть только Закон об опеке, их ничего больше не интересует, и они абсолютно уверены в своей правоте. Это стена. Хочу спросить: если я моему ребенку отращу волосы (у Юлии двое детей, старшему мальчику 9), меня лишат родительских прав? Масса семей, где детей бьют. Почему не занимаются реальными проблемами?» На предложение о мировом соглашении (и Лицегевич бы забрала иск) адвокат тоже слышит каменное «нет».
Внутри Хармса
В ожидании судебного заседания. Любовь Лицегевич (в центре) и адвокат Юлия Богодист (слева). Фото автора
Свидетелей вызывают. Возвращаются с непониманием и злобой.
«Ломоносов с косичкой ходил, но не был же геем. А при этом Петр Ильич коротко подстрижен. И что? Мы же не за это его уважаем. А Джигурда?» — «Если б ко мне пришли, когда у меня дети, я бы села в тюрьму. Всех оглоблей бы отходила. Я еще удивляюсь Любиному терпению. А она, слава богу, жестче, чем я. Она прямолинейная». — «С ней контракт, она никто. Захотели — разорвали». — «Гестапо. Семью разрушили и сидят, похихикивают». — «Только всё о длине волос. Зачем я приехала? Ничто другое не интересует. Когда и какой длины волосы были? А я помню? Ни одного вопроса по существу. Их даже не интересует, может, они были грязные, неухоженные». — «Да что ж это такое, только про волосы?!» — «Нет, еще услышала, что колготки розовые. Мать честная, да раньше какие были, то и носили. Ленточки голубой не было встречать из роддома, розовой завязывали конверт, в чем проблема-то?!» — «Меня ни разу не проверяли, пока я деньги не получала на детей. Никому до них дела не было. Как оформила пособие, так начали. Они за деньги волнуются, не за детей». — «Ага, озолотились мы на сиротах. В шубах, в золоте вот сидим». — «Как тебе вопрос прокурорского: если мальчика одеть в девочку…»
Ощущаю себя внутри утерянного рассказа Хармса. Или Кафки, где тоже опущено самое важное, а третьестепенные детали играют главенствующую роль. Власть не интересует, каково было детям в семье. И для чего их, однажды уже пришибленных и преданных, нашедших, наконец, дом и привязавшихся друг к другу, разлучать и вновь окунать в наш родной непостижимый холод и мрак. Да вот хотя бы самый элементарный вопрос: чего ради старшей девочке, выпускнице, менять школу, пропускать пробный ЕГЭ, мотаясь по судам? Власти важно узнать, были у четырехлетнего мальчика волосы до попы или по лопатки и какого цвета была резиночка, и многие десятки людей втягиваются в эту закручивающуюся воронку.
От тетушек пересаживаюсь ближе к детям, уже выросшим и еще не совсем. «Допустима ли такая длина волос у мальчика? А почему нет, он уже личность, если ему нравится? Они считают, что в 4 года — это чушка, полено». — «Странные какие-то вещи у меня спрашивали. Намекали, что он другой ориентации, что ли, — парню уже есть 18, но ему, по всему видно, стыдно говорить об этом и обо всех подозрениях в адрес их семьи. — Когда детей забирали, я читал это постановление. Там вилами по воде, вообще нет никаких оснований. Гигиену не соблюдают. Спрашиваю, откуда это утверждение? Где документы? Все будет в суде, отвечают».
«Меня к ЕГЭ не допустят из-за пропусков». — «Пусть опека за тебя сдает». — «Я до восьмого класса ходила с короткой стрижкой, потому что мне так нравилось. А теперь мне сказали, что я не имею права подстригаться, так как я девочка. И в то же время на КДН на меня давили, говорят, ты уже большая, должна законы знать… Вот все это сфабрикованное дело как раз из-за того, что мама знает законы… Сначала хотели малышей по двум семьям раскидать: трех в одну и двоих в другую. Сейчас на три семьи. Но инвалид Р. никому не нужен. И Маше, его родной сестре, опеку не дают. Она в Красноярск уехала учиться, ей 18 уже. Жестко давили. Опека против нас, хотя должна быть за нас». — «Пугали, что всех в детдом». — «Твердят, что вы — государственные дети. На меня полицию, прокуратуру натравили, что я сбежала. А я в больнице была в Красноярске. Говорят, за два месяца должна писать заявление, что хочу в больницу. А откуда я знаю, когда вызов придет? Я сидела и плакала».
Говорят, длинные волосы посоветовал отрастить фотограф — для коллективных снимков. Посетовав, что у мальчика маленькая голова. Так будет смотреться внушительней. Фотограф в Иркутске, его не спросить. Зато в суд вызывают парикмахера. Узнать, когда и как стригла. (De minimis non curat lex — «суд не занимается пустяками».) Парикмахер усаживается рядом с детьми. К ней от второго народа отделяется представитель — уточнить и, если надо, восстановить той память — какой длины были волосы. Когда отходит, парикмахер недоуменно улыбается: «Тувинцы до трех лет мальчиков не стригут, с хвостиками ходят».
А кто-то — до 5 лет. А некоторые народы и до 7, и до 12. Индейцы, на фильмах о которых росло мое поколение, вообще все нестриженые скакали и рубились. Им мужества не хватало? А мы кто здесь? Сибирские апачи и гуроны.
Второй народ периодически начинает говорить громко:
— Понаберут детей, кто сколько может. Гребут деньги. А забывают, что они на работе, на контракте. Детьми не занимаются. А мы и поставлены государством, чтобы…
Несмотря на нежелание ответчиков, все же в зал суда приглашают и приехавшего из Красноярска психолога Николая Щербакова — для пояснений, как влияет длина волос на гендерное воспитание. (До этого он говорит мне, что предложенное лекарство куда страшней мнимой болезни: не длина волос, а вот такое изъятие детей как раз способно повлиять на судьбу и на гендерное становление в том числе.)
Любовь Петровна Лицегевич до последнего времени была приемным родителем семерых детей — «мамой» для старших, «бабой» для мелкоты. Судьбы девятерых (к ее и детским добавьте мужа) перечеркнули исключительно потому, что органы опеки посчитали длину волос четырехлетнего карапуза непозволительной для мальчика. Волосы — единственный предъявленный аргумент: это может сказаться на становлении гендерных стереотипов.
Видели в магазинах табло «Порошок уходи»? Правильно, что бы это ни значило. Но, видимо, где-то с другой, невидимой нам стороны появилось еще одно табло. «Нафталин входи». Он снова здесь. С той лишь разницей, что раньше в битловских патлах юности видели угрозу советскому образу жизни. Сейчас тетки из опеки, видимо, пересмотрели российского телевизора и углядели в длинных волосах потенциальную угрозу «гейства».
Нафталин возвращается забористый, набрался там, в потусторонней черноте, духа. Раньше просто лохмы состригали. Ныне не то. Сейчас не ногти подстригают — отрубают пальцы. А надо постричь волосы — голову срубают. Причем не одному — семерым. По инерции ли, для профилактики? Зато болеть не будет.
Семерым. Это только детей считаю. У самой Лицегевич, как детей забрали, скорая зафиксировала гипертонический криз. Стали трястись руки — никогда такого не было.
Лицегевич 57 лет, воспитала 21 ребенка. 20 из них — спасла от детдомов, интернатов, а значит, почти наверняка от той черной пустоты, от психушек, наркотиков, тюрем. Только одна дочка — своя, кровная. 25 лет назад Лицегевич усыновила первого ребенка. 17 лет назад впервые стала приемной матерью. Благодарностей и грамот за воспитание приемных детей — пачка. Никогда никаких нареканий. «Низкий поклон, — пишет глава района, — за вашу нелегкую и ответственную миссию — быть матерью». Много пафоса и восклицательных знаков. Но, пожалуй, соглашусь. Это точно не тот случай, когда сироты — рентабельный актив: бесплатно пашут да еще государство за них платит.
Когда горит дом, сразу откуда-то видно, есть в нем люди или нет, даже если они не подают признаков жизни. И ненормальность семьи, где детям нехорошо, тоже видна сразу. Это как кашель — от людей не скрыть. Тем более в деревне.
К беде семья подошла в таком составе: двое старших (15 лет мальчику и 17 девочке) и пятеро мелких — им от 5 до 9 лет. Младшему — это у него волосы выросли на непозволительную длину — пять исполнилось в июле. Эти дети пришли к ней с 2012 по 2015 год.
Мальчик с «непозволительной длиной» волос — слева. В июле ему исполнилось 5 лет. Фото из семейного архива Любови Лицегевич
Богодист против Бограда
13 декабря, утро, Хакасия, село Боград, унылый двухэтажный барак. Его делят райсуд и пенсионный фонд. Сейфовые двери, металлодетектор на входе, мантии, мундиры. На стенде — информация о Боградском райсуде. Его электронная почта до «собаки»: bogsud. Под стендом — неудобный, но богатый деревянный стул, на спинке вырезан с мельчайшими деталями двуглавый орел. «Зэковская работа, — поясняет пристав, — на нем сидят за отдельную плату, сейчас по камерам посмотрю, сколько времени вы на нем уже». Шутка.
Раскорячиваться орлами истцы и ответчики бегают за барак — удобства на заднем дворе. На два очка. Они бесплатны. На дверях сортира белой краской по трафарету: «Материнский капитал, оформление», номер телефона. Бегают те, кто волнуется. Волнуются, как солдаты перед атакой, дети. Их тут пятеро, старшие. Трое из них уже выросли, из семьи ушли, но приехали поддержать маму, двоих из семьи забрали (это те, кому 15 и 17 лет). Ждут в коридоре, когда вызовут. Потом, когда свидетели разойдутся и разъедутся, останутся: «Ждем маму».
Сижу рядом — на суд не пустили. Закрытое судебное разбирательство допускается на основании определения или постановления суда (УПК, ст. 241), но ничем подобным суд не озаботился. Заседание открытое, но судья Ирина Норсеева просто говорит мне «нет». Bogsud же. И уходит вершить правосудие.
Красноярский адвокат Юлия Богодист — уже почти легенда, стольких детдомовцев она «оквартирила» — взялась за дело Лицегевич и подала иск, обжалуя постановление районной администрации и требуя вернуть детей в приемную семью. Пока Боград непробиваем: в ходатайстве о применении мер предварительной защиты — передаче детей в семью до вступления решения в законную силу — отказано. И вот заседание по существу.
Аншлаг. «Пятый год здесь работаю, никогда столько народа не было. Полдеревни поди приехало», — делится пристав. Процесс пятилетки. Дело о волосах. Свидетельствовать в пользу Лицегевич прибыли земляки — село Первомайское. Олдстеры в шалях и пальто, в полушубках средний возраст и молодежь в пуховиках. Это один народ, а народа здесь два — видно отчетливо, точно по цветовой дифференциации штанов. Второй — дальше по коридору. Здесь группируются меховые шапки, местная власть — органы опеки, райадминистрация, служба сопровождения, воспитатели детсада. Для сельского района их, по-моему, многовато — тех, кто следит за длиной волос отроков и отроковиц, за длиной юбок и ногтей. Воспитательница спрашивает у чиновниц: что мне в суде говорить, как?
Впрочем, не знаю, народ ли это — с такой каменной поступью, с характерными каменными лицами, поджатыми ртами. Может, мойры. Отмеряют длину — волос ли, всей ли судьбы, ткут, прядут, перерезают. Прялка, свиток (папки актов и протоколов), ножницы. Холодны, неумолимы, непостижимы. На просьбу пояснить их действия (дождался окончания судебного заседания) они тоже просто говорят «нет». Будто вот так возможно — разрушить семью, похерить судьбы девятерых и никому вокруг не давать отчета, только если по своей закрытой вертикали. Позиция превосходства не нуждается в комментариях и обоснованиях. Сакральная бюрократия, базирующаяся на произволе и тайне. На тайне, обернутой в загадку и спрятанной в секрет.
Или это не подавляющая самонадеянность, а отчетливое понимание, что им надо прятаться? Было б все по справедливости и по закону, в интересах детей — рассказали бы.
Но есть документы. Лицегевич вменяют «причинение вреда личности подопечных путем необеспечения соответствующего внешнего вида детей, соблюдения ими правил гигиены и навыков самообслуживания». Чувствую, если приводить постановление, подписанное главой района С. Чернышовым, дословно, меня обвинят, что надсмехаюсь над его составителями. Поэтому лучше перескажу, как понял. Кроме несоответствия внешнего вида детей представлениям Чернышова о прекрасном и несоблюдения гигиены решение забрать детей власть аргументирует тем, что Лицегевич ненадлежащим образом исполняет обязанности по воспитанию и содержанию опекаемых. Ей вменяют все по списку — «непринятие мер по надлежащему эмоциональному, психическому, физическому развитию детей». Конкретно же упоминается еще «препятствие исполнению» органами опеки своих обязанностей и «агрессия» на замечания специалистов этих органов и воспитателей детсада «Колосок». И — решительный вывод: Лицегевич — отстранить, договор — досрочно расторгнуть, детей — передать.
Из других бумаг, доставленных в суд, выясняется, что началось все 19 мая с сигнала воспитателя детсада заведующей о волосах до пояса у мальчика. 22 мая заведующая сигнализирует в районное управление образования. Далее машина закрутилась, но как-то странно. По показаниям свидетелей, мальчика подстригли в июне. По бумагам власти проверяющие видели его с косой и розовой резиночкой в августе. Розовых резиночек, говорят дети, в доме нет. В августе же КДН (комиссия по делам несовершеннолетних) констатирует, что Лицегевич наносит вред психическому здоровью мальчика, препятствует проверкам семьи органами опеки, а профилактическая работа с ней безрезультатна. Итого: рассмотреть вопрос о прекращении опеки Лицегевич — но в отношении только этого одного мальчика. Детей забирают — всех — 3 ноября. Не странно ли это — видеть угрозу, но реагировать на нее спустя месяцы? И с таким невесть откуда взявшимся усердием — речь про одного, но одним махом семерых?
И чего тогда нет указания начать лечение мальчика от негодных желаний — для профилактики — испытанно-замечательным отечественным электрическим током?
Почему-то в суде нет представителей школ, нет уполномоченных по правам ребенка и правам человека — хотя они в курсе. Противостоять абсурду — а это почти невозможно — предстоит Богодист: «Нет, ну а как вы докажете, что длинные волосы не могут препятствовать физическому, психическому и духовному развитию ребенка? И не могут свидетельствовать о ненадлежащем исполнении приемным родителем своих обязанностей? Был бы состав какого-то проступка, можно было бы разбираться… В возражениях администрации на наш иск нигде даже не упоминается Семейный кодекс или Конвенция о правах ребенка, для них есть только Закон об опеке, их ничего больше не интересует, и они абсолютно уверены в своей правоте. Это стена. Хочу спросить: если я моему ребенку отращу волосы (у Юлии двое детей, старшему мальчику 9), меня лишат родительских прав? Масса семей, где детей бьют. Почему не занимаются реальными проблемами?» На предложение о мировом соглашении (и Лицегевич бы забрала иск) адвокат тоже слышит каменное «нет».
Внутри Хармса
В ожидании судебного заседания. Любовь Лицегевич (в центре) и адвокат Юлия Богодист (слева). Фото автора
Свидетелей вызывают. Возвращаются с непониманием и злобой.
«Ломоносов с косичкой ходил, но не был же геем. А при этом Петр Ильич коротко подстрижен. И что? Мы же не за это его уважаем. А Джигурда?» — «Если б ко мне пришли, когда у меня дети, я бы села в тюрьму. Всех оглоблей бы отходила. Я еще удивляюсь Любиному терпению. А она, слава богу, жестче, чем я. Она прямолинейная». — «С ней контракт, она никто. Захотели — разорвали». — «Гестапо. Семью разрушили и сидят, похихикивают». — «Только всё о длине волос. Зачем я приехала? Ничто другое не интересует. Когда и какой длины волосы были? А я помню? Ни одного вопроса по существу. Их даже не интересует, может, они были грязные, неухоженные». — «Да что ж это такое, только про волосы?!» — «Нет, еще услышала, что колготки розовые. Мать честная, да раньше какие были, то и носили. Ленточки голубой не было встречать из роддома, розовой завязывали конверт, в чем проблема-то?!» — «Меня ни разу не проверяли, пока я деньги не получала на детей. Никому до них дела не было. Как оформила пособие, так начали. Они за деньги волнуются, не за детей». — «Ага, озолотились мы на сиротах. В шубах, в золоте вот сидим». — «Как тебе вопрос прокурорского: если мальчика одеть в девочку…»
Ощущаю себя внутри утерянного рассказа Хармса. Или Кафки, где тоже опущено самое важное, а третьестепенные детали играют главенствующую роль. Власть не интересует, каково было детям в семье. И для чего их, однажды уже пришибленных и преданных, нашедших, наконец, дом и привязавшихся друг к другу, разлучать и вновь окунать в наш родной непостижимый холод и мрак. Да вот хотя бы самый элементарный вопрос: чего ради старшей девочке, выпускнице, менять школу, пропускать пробный ЕГЭ, мотаясь по судам? Власти важно узнать, были у четырехлетнего мальчика волосы до попы или по лопатки и какого цвета была резиночка, и многие десятки людей втягиваются в эту закручивающуюся воронку.
От тетушек пересаживаюсь ближе к детям, уже выросшим и еще не совсем. «Допустима ли такая длина волос у мальчика? А почему нет, он уже личность, если ему нравится? Они считают, что в 4 года — это чушка, полено». — «Странные какие-то вещи у меня спрашивали. Намекали, что он другой ориентации, что ли, — парню уже есть 18, но ему, по всему видно, стыдно говорить об этом и обо всех подозрениях в адрес их семьи. — Когда детей забирали, я читал это постановление. Там вилами по воде, вообще нет никаких оснований. Гигиену не соблюдают. Спрашиваю, откуда это утверждение? Где документы? Все будет в суде, отвечают».
«Меня к ЕГЭ не допустят из-за пропусков». — «Пусть опека за тебя сдает». — «Я до восьмого класса ходила с короткой стрижкой, потому что мне так нравилось. А теперь мне сказали, что я не имею права подстригаться, так как я девочка. И в то же время на КДН на меня давили, говорят, ты уже большая, должна законы знать… Вот все это сфабрикованное дело как раз из-за того, что мама знает законы… Сначала хотели малышей по двум семьям раскидать: трех в одну и двоих в другую. Сейчас на три семьи. Но инвалид Р. никому не нужен. И Маше, его родной сестре, опеку не дают. Она в Красноярск уехала учиться, ей 18 уже. Жестко давили. Опека против нас, хотя должна быть за нас». — «Пугали, что всех в детдом». — «Твердят, что вы — государственные дети. На меня полицию, прокуратуру натравили, что я сбежала. А я в больнице была в Красноярске. Говорят, за два месяца должна писать заявление, что хочу в больницу. А откуда я знаю, когда вызов придет? Я сидела и плакала».
Говорят, длинные волосы посоветовал отрастить фотограф — для коллективных снимков. Посетовав, что у мальчика маленькая голова. Так будет смотреться внушительней. Фотограф в Иркутске, его не спросить. Зато в суд вызывают парикмахера. Узнать, когда и как стригла. (De minimis non curat lex — «суд не занимается пустяками».) Парикмахер усаживается рядом с детьми. К ней от второго народа отделяется представитель — уточнить и, если надо, восстановить той память — какой длины были волосы. Когда отходит, парикмахер недоуменно улыбается: «Тувинцы до трех лет мальчиков не стригут, с хвостиками ходят».
А кто-то — до 5 лет. А некоторые народы и до 7, и до 12. Индейцы, на фильмах о которых росло мое поколение, вообще все нестриженые скакали и рубились. Им мужества не хватало? А мы кто здесь? Сибирские апачи и гуроны.
Второй народ периодически начинает говорить громко:
— Понаберут детей, кто сколько может. Гребут деньги. А забывают, что они на работе, на контракте. Детьми не занимаются. А мы и поставлены государством, чтобы…
Несмотря на нежелание ответчиков, все же в зал суда приглашают и приехавшего из Красноярска психолога Николая Щербакова — для пояснений, как влияет длина волос на гендерное воспитание. (До этого он говорит мне, что предложенное лекарство куда страшней мнимой болезни: не длина волос, а вот такое изъятие детей как раз способно повлиять на судьбу и на гендерное становление в том числе.)
Процесс приостанавливается, следующее заседание — 22 декабря.
«Вообще обнаглели»
Разговариваю со свидетелями. Галина Васильевна Тисленко:
— Все это подстава. Любовь Петровна такая, что не будет за глаза говорить, а сразу в лоб. Это не по нраву нашему садику. Тут и опека рядом. Она требует свое, проверяет на кухне в садике, как готовят, что. Имеет на это право. Поэтому они в садике сделали фото с розовой сумочкой, заплели ему косички с ленточками. У нас в деревне в родных семьях крошки хлеба нет детям. Ни опеке, ни школе до этого дела нет. Дети ходят грязные, неухоженные, голодные. А здесь — одетые и обутые, сытые. Такой дом — достаток, чистота. Приучала детей к труду, они в жизнь идут, все умеют. Из детдома-то кто выходит? На готовое привыкли, ничего не умеют… И так с ней поступили! Столько детей за 20 с лишним лет вырастила. Вон они приехали… Я тоже опекун. Внуков воспитываю, мать их умерла, троих оставила. Как приемных надо было оформить, чтоб платили. Сейчас стопудово будут моего ребенка гнобить. Но он последний год в садик ходит. Тут приезжали ко мне с проверкой. А я ему накупила футболок, трусиков, носков. Зачем, говорят, вы столько? Ага, целый месяц будет таскать одни трусы. В садик сходил — футболка порвана. Это ж не город: в одном магазине нет, в другом взял. С пенсии им покупаю. Сейчас в Красноярск ехать — операцию ребенку назначили. А опекунских нет! С большим опозданием приходят, после 25-го. А раньше 8–10-го числа. И пенсия еще не пришла, а мне везти его уже. Любовь Петровна возмущалась таким положением дел, на ТВ выступала, и я там была. Разве ж они это спустят. Теребить их надо всех!
Наталия Кургачёва:
— Как относились к ребенку, мыли ли его, как кормили, били ли его — таких вопросов не было. Все упирается в одно, все вопросы только о длине волос. И только об одном ребенке, про других — ни слова. Как вы относились к нему в семье? Как к девочке? Потому что у него чуть длинней волосы, что ли? А он кем себя считал? Девочкой или мальчиком? Говорю: мальчиком, естественно. То, что вы на него в садике надели розовые колготки, розовую юбку, в розовые резиночки волосы собрали, хвостик был внизу — подняли наверх, как у девочки, сфотографировали и сказали, что мама так его привела, — это дурдом. У нас таких и вещей-то нет. Какое извращенное сознание у воспитателей должно быть? Что вы там, в садике, с ребенком делаете? Я с года росла в этой семье как родная, мне 26 сейчас, у меня своих двое детей. О чем они вообще говорят?.. А как детей забирали? Либо детдом, либо другая семья — поставили выбор. Р. без медработника забирали, а он у нас инвалид.
У него сердце после операции, твердую пищу не ест. Не имели они права без медицины вообще к нему подступаться! Но они ж не за детей, за деньги волнуются.
Еще претензия, что мама прячется. Чушь. Они будто специально приезжали, когда мамы нет. То вот она с Р. ездила в Новосибирск — лечить его, то Ж. лечить — квота в Красноярске подошла. Те приходят. Почему вы детей оставили с незнакомым? А дети с папой. Сколько они уже живут вместе? 40 лет? Это муж, они зарегистрированы. Мама говорит: здрасьте, приехали. Мне их теперь за собой таскать в баню и туалет? А кто ребенка повезет лечиться? Муж? Так вы снова предъявите!
Наталия Георгиевна, соседка и одноклассница Лицегевич:
— У нас не каждая родная мать будет возиться с детьми так, как Люба. И по больницам. И в санатории их. Ей ночами спать некогда, спрашиваю: Люба, почему ночью стираешь? Говорит: так одежда, белье не успевает сохнуть. Всех, кого ни возьмет, обсикаются. Она по ночам встает, их без конца будит. На суде завхоз из садика говорит: дети хоть в садике сыты были. Ну уж нам не надо говорить: у нее здоровая морозилка и две маленькие — все мясом забиты. Посмотрите, сколько у нее всего — и птицы, и овцы, и корова… Они лучше б за другими семьями следили, которые действительно нуждаются. Мальчик на следующей улице грязный ходит. Как родился, света в доме не было, так уже в первом классе учится — без света. Там постоянные сборища. И никому дела нет. Один раз приезжала опека: он упал, шел враскоряку, бабка с матерью забили тревогу, якобы его изнасиловали. Приехал психолог, все проверили, все нормально. Дали ей, чтоб она покрасила-побелила всё дома, и ни разу больше никто не был, не проверяли. А она на следующий день уже за красненьким пошла.
Суд идет — одни волосы, волосы. Прицепились к ней. Да он всегда в кругу мальчиков был. Смешно про это говорить. Сумку придумали, навешали на ребенка. Я так тоже могу. Я Любу 50 лет знаю, с первого класса, и наша же одноклассница — заведующая детсадом. Я у нее спрашиваю: «Таня, правда, что М. (воспитатель в детсаду. — А. Т.) забирает детей Любы?» — «Ну я не знаю, но вообще-то она говорила, что взяла бы детей, они ей нравятся». И потом, когда детей забрали, двух братьев этих к ней увезли. И зачем-то она мне звонит с оправданиями, якобы опека ей говорит, пусть у вас переночуют, а вы за ночь подумайте. Если будете их брать, вот вам список документов… Сейчас-то их в другую семью перебросили. Что Люба переживает! Я сама-то кто, а когда детей забрали, ночь не спала, дети только на уме были. Старшие мамой ее звали, а маленькие-то — бабой. И обнимут ее, и прижмутся… А эти докопались. Они вообще обнаглели. А мальчика вот недавно в школе травили, допекли, он повесился — и что? С кого спрос?
Гендер-тендер
Дети Л. Лицегевич в суде. Фото автора
Типичный английский детектив — легкий флирт в загородном поместье, натянутое молчание за обеденным столом, труп в доме викария — это про наследство. Россиян обирали поколениями, наследовать особо пока нечего, и все триллеры в провинции — вокруг социальных пособий. Опекунских, детских, инвалидных, пенсий… И в истекающий год главным нервом общественной жизни в Хакасии стали задержки бюджетникам зарплат, пособий, субсидий. Чаще на месяц-два, но, бывает, и на полгода — как Знаменскому дому культуры (в том же Боградском районе). Деньги в стране, может, и не кончаются, но для народа, особенно того, кто на бюджетах столь далеких регионов, очевидно, иссякают. Счета бюджетных учреждений блокируют из-за долгов, народ бузит. Весной боградские учителя грозили перекрыть федеральную трассу, попутно завалили мировой суд заявлениями. В селе Пушном (куда, говорят, увезли спустя некоторое время разлученных детей Лицегевич и куда перенаправят и выплаты на них) местное бюджетное ЖКХ задолжало своим работникам под миллион. Работники поувольнялись, но долг так и не могут выбить. У всех дети. Из-за холода на полторы недели закрывалась Бородинская школа. В самом райцентре, селе Боград, коммунальщики тоже массово увольняются, выходят в пикеты, готовят забастовку. Губернатор Зимин советует варить тушенку, ягоды собирать. Его отставки потребовал 16 декабря митинг в Абакане.
Таков фон, на котором в битве за опекунские деньги попали под раздачу дети. А какое еще может быть мнение об истинных причинах дела, если в документах — путаница с днем рождения длинноволосого ранее мальчика? Будь он так дорог чиновникам, хоть это они могли бы выяснить? В возражениях на иск районная власть пишет не о гендерной устойчивости, хотя, очевидно, именно это имеют в виду, а о «тендерной». О тендерном поведении, воспитании, социализации, идентификации… В тот самый день, когда забирали детей, 3 ноября, районная администрация объявила тендер на приобретение жилья для детей-сирот (бездомных сирот до 21 года все больше, в одной Хакасии таковых в очереди на жилье — 2 тысячи, очередь двигается медленно). Заявленная цена — вдвое выше рыночной — вынудила прокуратуру к проверке, по итогам главе района объявлено предостережение о недопустимости нарушений закона, а также внесено представление об устранении этих нарушений. Позже, 27 ноября, в отношении главы возбудили два дела об административных правонарушениях. Схематоз ли это, не мне судить, но симптомы — его.
Ежемесячные денежные выплаты опекунам зависят от пола, возраста и состояния здоровья ребенка. А также региона. В Москве это от 16,5 тысячи до 27,5. В Красноярске нижняя граница — 12 тысяч. В Хакасии — 6 тысяч с небольшим (прожиточный минимум на ребенка при этом здесь 10 тысяч). За эти деньги нужно отчитываться перед органами опеки. Помимо того опекунам положено ежемесячное вознаграждение. У Лицегевич, например, за семерых — 50 тысяч, за счет этого и можно прокормить семерых детей, на которых платят еще примерно столько же.
Хоть в разы и меньше московских пособий (притом что цены почти на все — выше), это для бедного региона деньги приличные.
Разговоры о сиротах как товаре, ликвидном активе, о том, что опекунство — бизнес, возможно, и обоснованны. Правда, такого не встречал. И опека в семье стоит государству во много раз дешевле содержания сирот в детдомах; деньги тут — дело десятое, но даже и поэтому детдомов быть не должно. А вообще, если есть у человека силы на больных, как правило, напрочь детей, если он готов с ними возиться как с родными, не сдавая их обратно в детдома и приюты, при чем здесь деньги? И начиная с какой суммы деньги можно пожалеть?
Бизнес на опеке, наверное, есть. Только это бизнес не опекунов, а органов опеки и чиновничьего аппарата. О том, что они вынуждают приемные семьи делиться деньгами (в противном случае детей забирают — причины найдутся), говорят много, это столь же известная схема, как и покупка втридорога сиротам жилья (на которое без слез не глянешь). Не возьмусь судить, правы ли односельчане Лицегевич, говорящие, что ее покарали именно за это, — материальные мотивы в этом деле меня интересуют меньше всего, они всюду в своей основе одинаковы, как физиология, но отношение к приемной семье как к компосту, ресурсу — налицо. Мне кажется, что не для выжимания копейки — для самоутверждения, но вот вам еще немного из того, что мне рассказали в Хакасии. Наталия Кургачёва:
— Началось из-за чего? Не стали давать денег, пошли задержки с выплатами. Вот я в Абакане живу, сестра мужа — учитель. Учителя пошли жаловаться на ТВ. Их потом всех собрали в министерстве образования и сказали: еще раз — и вылетите с работы. И так же с опекунами. По всему Боградскому району не дают опекунских. Мама на ТВ выступала, говорила. И их так же вызывали: какого черта вы бегаете по ТВ. После этого и начались проверки, началась давка. И садик рядом с опекой. Мама не дала денег на ремонт садика, с какой стати, говорит, вам государство выделяет. Денег давать не буду, я сама вам все куплю. Краску, кисти. Принесла. «Пожалуйста, красьте». — «Приводите ваших детей, у вас их много». — «Здрасьте, они еще ядом этим не дышали». Ну и все, с этого начался конфликт и в садике. Говорят, дети в садик грязные приходят. Сфотографировали коленки в песке. Но мама приводит ребенка чистого. Они поели, поиграли в песочнице, спать легли. Пока спали — сфоткали. Но вымыть ребенка после прогулки — ваша обязанность, садика. А воды-то в садике нет! (Узнавал: вода действительно привозная. — А. Т.) Молчали бы! Не может быть одна расческа на садик и полотенце общее! У ребенка аллергия на цитрусовые, их предупреждали не раз, нет, дают ему сок. Сыпь по телу.
Этим летом мама ездила с Р., он у нас инвалид, на лечение в Новосибирск. Сама собирала деньги. А почему? На него как на ребенка-инвалида должны платить больше. Мама стала узнавать. А что, вам денег мало? Но дело-то в том, что на Р. деньги выделяются в полном объеме. А где они? Куда уходили? И все, их зацепило вот это. Ага, Любовь Петровна начала копать. А у нас мама раз встала на эту дорожку, до конца попрет, не остановится. И они прекрасно знают. И они пошли против нее, чтоб ее остановить.
Куда мы только не обращались. В аппарат губернатора, к уполномоченному по правам ребенка… На ТВ сказали: возьмутся, но потом отказались. В министерстве образования сказали, что детей не отдадут, но вы, говорят, молодцы, что за родителей заступаетесь. А в кого мы такие, кто нас воспитал?
Кормить, а не стрелять
Это тупик — ссылаться на какие-то «извечные народные представления» и обычаи. Ну да, в народном сознании мальчик должен быть коротковолос, а Крым — наш. Но вот в Сибири всегда говорили: «Это там, в России». И что? Сибирь должна отделиться? Представления о прекрасном в двух соседних домах села Боград могут разительно отличаться. Когда мы опираемся лишь на это, другую сторону не услышать и не понять. Поэтому и нужны, если речь о приемных детях, строгие формальные установления, когда чиновникам надлежит вмешиваться. Четкий список. И не каучуковых норм, нерастягиваемых.
Красноярка Елена Орлова, лишившаяся двух родных дочерей по причине бедности — никаких асоциальных замашек («Аня, Лена и Россия», «Новая» № 129 за 2010 год), — сказала мне: «Государство расправляется с теми людьми, которые больше всех в нем нуждаются». Мне тогда показалось это глупостью — государство, если приспичит, расправляется со всеми, нет у него особой направленности карать именно нуждающихся. Но что мои рассуждения по сравнению с опытом Орловой.
Почему, например, те же деньги, что дают опекунам, не дать матерям-одиночкам, а не отнимать у них детей? Почему чиновничья машина начинает работать отлаженно, стремительно, смело, предприимчиво, только когда появляется решение семью разрушить? Почему забирать детей получается лучше, чем помогать семьям советами и консультациями? Почему к детям в приемных семьях, их внешнему виду предъявляются совершенно иные требования, нежели к их сверстникам? Для чего органы опеки превращены в репрессивную инстанцию? Ретивей прокуроров. Для чего этот новый страх — что ребенок в детсаду или школе скажет что-то лишнее о порядках в семье или ее благосостоянии? Вот эта жизнь с ощущением чего-то нависающего. Не дамоклова меча, конечно, но…
Почему государство зияюще отсутствует там, где оно необходимо, и влезает туда, где и духа его быть не должно? Откуда это безумное рвение игнорировать личные границы человека, как бы ни был он мал и неразумен, вмешиваться в мировоззренческие или чисто бытовые, а то и интимные вопросы протоколами и постановлениями, запретами, ограничениями и изъятиями, для чего весь этот юридизм?
Ну да, рубить проще, чем убедить. Репрессии понятней, насилие как способ управления эффективней увещеваний. Тем более — «извечные народные представления», «даже стулья плетеные держатся здесь на болтах и на гайках».
Но сегодня-то это выглядит даже не как архаика, скрепы, это просто зашкаливающая бессмыслица и людоедство. Чистые, незамутненные люди, рождающие чудовищ. Проекция дурных свойств на других. Инквизиция, полиция нравов, партактив и пионерская зорька, синдром осажденной крепости, она же последний оплот духовности. Рожайте своих детей, стригите их ежом, воспитывайте. Дайте жить и дышать другим. Длинные волосы — это просто длинные волосы. Мотивы могут быть самые разные, но эти мотивы — не ваше дело. Проветрите помещение.
Да, чиновницы делают то, что могут и умеют. А обняться и поцеловаться не умеют? И разойтись с миром. В 1906 году сказано: «Государственная необходимость — кормить голодных, а не стрелять».
У каждого своя судьба, упертость в чем-то. Не стоит упрощать чужие жизни, чужую красоту-страдание-одиночество до пространства собаки Павлова. Где только слюни-лампочка-жратва-боль. Вот квадрат совершенен, писал античный автор. Квадратов в природе нет. Люди разные, и люди имеют на эту разность право. И предъявлять им можно совсем немногое: чтобы соблюдали законы и платили налоги. Все остальное — их собственное дело, внутренний рай и ад. Но все маленькие люди, все дети нуждаются в опоре, одобрении, сострадании. Дети — для того, чтобы их любить, чтобы им рассказывать сказки, чтобы их тискать, подбрасывать к небу. А не для самоутверждения за их счет. Простите, что проговариваю очевидное, но у меня устойчивое ощущение, что этот фундамент человеческого очевиден уже далеко не для всех.
* * *
Боградские чиновницы, конечно, получат 15 минут заслуженной славы, и дело о волосах займет достойное место в ряду с другими высоконравственными инициативами государства и активной общественности. Но знаете, если вспомнить, что аж полвека назад, в 1967-м, в Нью-Йорке поставили мюзикл «Волосы», и он стал важной вехой для хипповского движения, «системы», стал еще одним шажком к человеческой свободе, то сегодняшний суд над длинными волосами как угрозой половой идентификации выглядит самым наглядным свидетельством стремительного упрощения отеческих пространств. От сугубо человеческого, от культуры мы падаем, несемся обратно в физиологию, в биологию, болезненно погружаемся в тему писек, поп, пестиков-тычинок каких-то.
В 67-м многие действующие лица боградского дела были еще слишком мелкими, а иные и не родились. Но вот, скажем, из сложного 1987-го видели бы они себя сегодняшних, в таком простом и затхлом 2017-м. Померли бы со смеху. Или с горя.
Благо в любом конфликте сегодня видны два народа. И пусть телеканалы сломали хребет одному, второй не сдулся и не сдался. Дети защищают мать. Это нормально. Помимо прочего у этих детей абсолютно европейские взгляды. Не суицидно-осажденно-крепостные.
Прямая речь
— Конвенцией о правах ребенка, одобренной Генассамблеей ООН 20 ноября 1989 года, провозглашено, что во всех действиях в отношении детей, независимо от того, кем они предпринимаются, первоочередное внимание следует уделять наилучшему обеспечению интересов ребенка. Помимо того, в силу ст. 57 Семейного кодекса (СК), ребенок вправе выражать свое мнение при решении в семье любого вопроса, затрагивающего его интересы, а также быть заслушанным в ходе любого судебного или административного разбирательства. Учет мнения ребенка, достигшего возраста десяти лет, обязателен, за исключением случаев, когда это противоречит его интересам. В случаях, предусмотренных СК (ст.ст. 59, 72, 132, 134, 136, 143, 145), органы опеки и попечительства или суд могут принять решение только с согласия ребенка, достигшего возраста десяти лет. Постановление администрации Боградского района принято без учета мнения детей.
Забрав детей, орган местного самоуправления причинил им неизгладимую психологическую травму. Сироты — это особенные дети, которых когда-то уже предали их кровные родители. Лицегевич своим теплом, заботой, вниманием восстанавливала детей, приучала к жизни в семье. СК предусмотрена самостоятельность опекуна в выборе формы воспитания — с учетом рекомендаций органов опеки. То есть советов и наставлений, а не приказов. И последствия нанесенной сейчас детям травмы находятся в очевидном несоответствии с поводом, вызвавшим столь резкие действия органа власти. На них они имели бы право только в крайнем случае: если б опекуном наносился вред здоровью и жизни детей.
— Длинные волосы не могут влиять на формирование гендерной идентичности ребенка. Это я и пояснил сейчас суду. Чиновницы представляли дело так, что мальчик страдал из-за насмешек других детей, чем и оправдывали его изъятие (но оно случилось спустя несколько месяцев после того, как волосы были подстрижены). Никаких результатов психологического обследования ребенка — о переживаемом им страдании — не представили. Только его фото с длинными волосами и показания свидетелей. Представитель опеки не поверила, когда я сказал, что референтной группой для дошкольника является семья, поэтому мнение сверстников о его внешности было для ребенка 4–5 лет второстепенным. «А это нормально, что он им показывал в детсаду гениталии, чтобы доказать, что он мальчик, когда его обзывали девочкой?» Ответил, что патологии не вижу: во-первых, если он считает себя мальчиком, значит, с гендерным самоопределением у него все о’кей, а во-вторых, не взрослым же он все это демонстрировал.
История дикая. Здесь и незащищенность семьи от произвола чиновников, и чудовищная некомпетентность таковых. Не съездил бы на суд — думал бы, что все это бред. Вполне себе респектабельные дамы, уверенные, что, забрав детей и раскидав по разным семьям, они защитили их от чего-то ужасного. Как можно не понимать, что длинные волосы и разрушенная семья — явления несопоставимые! Хотя, казалось бы, главная обязанность этих дам — всеми силами помогать приемной семье и любой ценой предупреждать изъятие, коль скоро они же и распорядились в свое время передать ей на воспитание детей-сирот. Изъятие даже из не особо хорошей семьи — это всегда серьезнейшая травма, подрывающая самые основы доверия ребенка к миру, и последствия ее могут негативно сказаться на всей последующей его жизни.