«Полиция 90-х была гуманнее, разумнее и честнее»

— После скандальной истории с «арбатским мальчиком», когда граждане стали обсуждать правомерность действий постовых, высокие чины в МВД заговорили о необходимости ввести «презумпцию доверия» к сотрудникам полиции. По словам замглавы МВД Игоря Зубова, «если полицейские предъявляют законные требования, то любой гражданин обязан их исполнить». Зачем вообще понадобилась эта «презумпция доверия»? Неужели нашей полиции не хватает полномочий в рамках существующих законов?

— История насчет «презумпции доверия» к полиции не так проста, как кажется. За обоими словами в этой формулировке скрыты большие хитрости. Во-первых, есть разница между доверием гражданина к полиции как таковой и доверием к действиям конкретного полицейского.

Как во всем мире, доверие к полиции у нас и так де-факто существует.

Если вы увидите, как два человека силком запихивают третьего в автомобиль, вы или вмешаетесь, или позвоните в полицию, или хотя бы закричите «Караул!». Но когда то же самое на ваших глазах будут делать два сотрудника полиции, вы, скорее всего, пройдете мимо, посчитав, что все нормально. Человек, идущий по улице с оружием, вызывает страх, но куда меньший, если это сотрудник полиции. То есть действия людей в форме априори считаются законными — что, собственно, и называется презумпцией доверия.

— А если человек в форме вымогает взятку? Мы тоже должны относиться к нему с доверием?

— А это уже во-вторых. Никакая презумпция не может быть абсолютной. Будь она абсолютной, то люди, когда майор Евсюков расстреливал их в супермаркете, должны были бы считать, что он защищает всех от террористической опасности, и аккуратно выстраиваться под его пули. Понятно, что в обществе есть граница того самого доверия. И когда нетрезвого матерящегося человека волокут в полицейскую машину — это одно, а когда волокут плачущего домашнего мальчика — совсем другое.

В данном случае речь должна была бы идти о некоем паритете между обществом и полицией. Он прост: чем меньше сомнительных действий со стороны полиции, тем больше общество ей доверяет и тем больше ей разрешает.

Кроме того, в словах замглавы МВД, где он говорит о «презумпции доверия к законным действиям сотрудника полиции», налицо словесная игра. Дело в том, что не только рядовой гражданин, но и многие крупные полицейские чины часто затрудняются с ходу определить, было ли конкретное действие сотрудника законным или не вполне. Законность этих действий устанавливается постфактум. Мы можем говорить лишь о приемлемости этих действий на уровне здравого смысла. И, на мой взгляд, в общем и целом никаких дополнительных усовершенствований в этом направлении не требуется.

Кстати, в случае задержания «арбатского мальчика» никто и не пытался отбить его у полицейских силой. Разбирательство происходило позже. Дальше были разные версии событий: кто и как извинился, кто и как признал или не признал себя неправым. Но никакой проблемы здесь нет. Наоборот, есть то, что и должно происходить в цивилизованном обществе. Граждане зафиксировали происходящее. Граждане сделали происходящее предметом публичного разбирательства. И я уверен, что самой полиции такие казусы идут только на пользу.

Да, жалко мальчика и его родных. Жаль, что в эту семью внесли разлад. Но для полиции это, безусловно, к лучшему.

Конкретный постовой и конкретный инспектор по делам несовершеннолетних в следующий раз десять раз подумают, не лучше ли быть аккуратнее, не лучше ли прояснить обстановку на месте, чем становиться героями ютуба.

Потому что, даже если их никак не наказали, сама процедура внутриполицейского разбирательства (а в России именно так устроены правоохранительные органы) — крайне травмирующая для сотрудников и серьезно влияет на их карьерный рост.

— По поводу «крайне травмирующего» разбирательства есть сомнения. Напротив, складывается ощущение, что руководство нашей полиции, что бы ни случилось, старается защитить «своих». Или, если случай совсем уж вопиющий, защитить хотя бы мундир — уволить задним числом и так далее. Именно поэтому не верится, что случаи вроде задержания «арбатского мальчика» становятся уроком для тех, кто превысил свои полномочия.

— Да, общий принцип работы российских госорганов на бюрократическом жаргоне звучит: «Не поддаваться на внешнее давление». То есть по результатам публичных скандалов, инициированных обществом, а не представителями государства, кого-то увольняют или как-то еще показательно наказывают крайне редко. Даже за очень серьезные проступки. И это огромная проблема нашей бюрократической машины. Это огромное неуважение к обществу. И это то, что, безусловно, не укрепляет доверие.

Но одновременно важно понимать, как система работает изнутри. Как исследователь этих процессов я знаю, что практически каждый громкий случай оборачивается серьезными внутренними разбирательствами, связанными с очень большим дискомфортом для его участников. Я, например, наблюдал сюжет, когда был задержан и провел два дня в «обезьяннике» (что превышает все нормы) человек с инвалидностью, которого вообще не имели права задерживать. И дальше было долгое разбирательство, когда отдел полиции публично доказывал, что он был прав, и, разумеется, официально никто не был наказан, но де-факто внутри системы для человека, который принял такое решение, история обернулась большими проблемами.

Да, к сожалению, эта процедура наказаний по итогам нарушения у нас не публична — это плохая новость. Но она у нас есть — и эта новость хорошая.

— Поверю вам на слово. Но есть проблема и более глобальная. Оспаривать действия полиции нам предлагается в суде, но тесная связка полиции и судов в нашей стране, на мой взгляд, очевидна. Что не дает гражданину никакой гарантии, что в суде восторжествует правда. Последний яркий пример — судебные процессы над сотнями задержанных на митингах, где полицейские протоколы, по словам осужденных, часто были написаны просто под копирку, полиция нарушала все законные сроки задержания, но судей это вовсе не смущало. Волей-неволей возникает не то что «презумпция доверия», а скорее «презумпция недоверия». Причем не только к полиции, но заодно и к судам.

— Начнем с глобального. В российской судебно-правоприменительной практике, которая во многом наследует советскую социалистическую модель, существует пренебрежение к процессуальной корректности действия. На первом месте оказывается вопрос факта.

Что это означает? В англосаксонской правовой традиции процесс сбора доказательств находится на первом месте. Как говорят в американских фильмах: «Прошу суд исключить данные улики из протокола, а присяжных не учитывать их при вынесении вердикта, поскольку они получены с нарушением закона».

Существует так называемое доказательство гнилого корня. Например, если под пытками получили у человека информацию, куда он сбыл краденое, пришли туда, обнаружили это краденое с его отпечатками пальцев и т.д., то, в принципе, первоначальный пыточный протокол допроса можно выкинуть в корзину. У следствия уже есть доказательства того, что этот человек прикасался к краденому, есть свидетельство скупщика, что обвиняемый ему это краденое продал. Все — кража доказана.

В англосаксонской правовой традиции все эти доказательства, которые стали возможными только благодаря изначальным пыткам, признаются категорически недопустимыми. В традиции изначально инквизиционной и де-факто практикующейся в России если человек на суде говорит, что подписал протокол допроса под пытками, то этот протокол из дела исключается. Но вот все остальные доказательства, растущие из этого «гнилого корня», в деле будут сохранены. Это очень важный дефект нашей системы, который, безусловно, стимулирует сотрудников правоохранительных органов к незаконным действиям: обману, психологическому давлению, иногда пыткам и так далее.

В процедуре судебного расследования основное внимание судьи занимает вопрос «было — не было», а не вопрос, как получены доказательства и как оформлены протоколы.

Причем так происходит даже в серьезных уголовных делах, не говоря уже об административных нарушениях. То есть нарушения прав гражданина при задержании и оформлении протокола не отменяют того факта, что правонарушение было. Если вы посмотрите, как судьи реагируют на слова защитников и свидетелей, вы увидите именно такую картину.

— Но, может, и факта не было, если протокол так легко подделать?

— Давайте пока оставим этот вопрос в стороне — это отдельный большой разговор. Важно, что такая практика дает полиции очень большую свободу рук. Можно нарушать сроки задержания, небрежно оформлять протоколы и так далее, потому что суд будет рассматривать лишь вопрос факта правонарушения: было — не было. Что, собственно, большинство задержанных на митингах испытали на себе.

— Когда силы МВД все чаще привлекают к разгону митингов, как это сказывается на отношении граждан к полицейским?

— Полиция во всем мире охраняет общественный порядок на уличных акциях: будь то горящие машины в пригородах Парижа, протесты против полицейского насилия в США, антиэмигрантские выступления в Германии и т.д., — тут мы ни от кого не отличаемся. И, кстати, там разгоны бывают очень жесткие: водометы, слезоточивый газ… У нас такого я давно не припомню. Правда, используют эти средства, только когда начинается массовое настоящее нарушение порядка, когда протестующие начинают машины переворачивать, поджигать что-нибудь, фаерами кидаться. В общем, создавать угрозу для жизни и здоровья граждан и сотрудников полиции. У нас машины никто не жжет и имущество граждан не уничтожает.

— Одно дело — охранять порядок, и совсем другое — скорее провоцировать эти беспорядки, задерживая людей с плакатами или кроссовками через плечо, которые никакой угрозы для окружающих не представляют.

— У нас есть негласная трактовка, что само по себе несанкционированное собрание граждан является нарушением, с которым полиция и борется. В западном мире примерно с конца 60-х разгоны людей, которые выкрикивают лозунги или несут плакаты, не нанося ущерба имуществу и здоровью других людей, остались в прошлом. В этом плане на уровне правовой культуры мы, конечно, как это ни стыдно, находимся примерно на уровне Китая, Бразилии, Венесуэлы.

Это печальная тенденция, потому что российскую полицию намеренно отучали быть цивилизованной.

В плане работы с массовыми беспорядками полиция 1990-х — начала 2000-х годов была гораздо гуманнее, разумнее и честнее, чем полиция нашего времени.

Намеренное конструирование конфликта, когда практически любое действие человека, вышедшего на улицу с плакатом, описывается как правонарушение; когда, судя по всему, есть нечто похожее на план по задержаниям протестующих, — это изобретение десятилетней давности. И это, к сожалению, накручивается.

Но есть повод и для оптимизма. Судя по тому, насколько спокойно митинги 12 июня прошли в большинстве российских регионов, наша полиция в принципе умеет работать без насилия и более-менее справляется со своей функцией: чтобы люди не покалечили себя и других, не испортили имущества. Как и было в большинстве регионов: поохраняли митинг — все разошлись, все спокойно. Да и поставьте себя на место полицейских: для нормального сотрудника МВД или Росгвардии (за редким исключением — садисты есть везде) три часа спокойно отдежурить на митинге куда лучше, чем таскать людей в автозаки, потом их оформлять ночь напролет, потом в суды ходить и так далее.

То есть применять физическое насилие и объявлять все и вся нарушением правил поведения на митингах начинают только по специальной команде. В данном случае — как социолог могу позволить себе эти слова — нужно говорить не об ответственности и низком качестве рядовых сотрудников, а об ответственности и безграмотности руководителей среднего и высшего уровней.

— За последние годы уровень доверия к полиции в целом растет или падает?

— Тот уровень доверия к полиции, который измеряется опросами, — плохой показатель, один из худших. Более всего он зависит от уровня доверия к президенту. Вот дают вам анкету из тридцати вопросов: кому доверяете, кому нет? Президент, правительство, полиция, суды, церковь… И люди обычно либо всему государственному доверяют, либо всему скопом не доверяют. Полиция и суды в этих опросах — традиционно внизу, президент — на самом верху. Церковь — где-то посередине. И вся эта шкала двигается вместе: стали президенту больше доверять — и полиции заодно. Меньше — всем сразу меньше. Так это устроено. Поэтому изучать динамику этого показателя — занятие забавное, но бессмысленное.

Есть другие маркеры того, как меняется реальное отношение граждан к полиции. Это вопрос числа обращений в полицию. И вопрос, как граждане оценивают свой контакт с полицией, у кого он был. По этим показателям каких-то фатальных изменений за последние много лет (примерно с середины 2000-х) не происходит. Был сильный спад в 1990-е, но это понятно. Тогда мы имели вал бытовой преступности, с которой полиция не справлялась, и поэтому полицию никто не любил.

Последние 25 лет криминогенная ситуация — и в мире, и в России — изменилась радикально. Уличное насилие падает, появляются новые, ненасильственные формы мошенничества: с банковскими картами, мобильными телефонами и т.д. И сегодня, если мы посмотрим на структуру обращений в полицию, то граждане по-прежнему довольно активно туда обращаются. У нас нет ситуации, как в ряде стран (вроде гетто в некоторых городах США или регионов Латинской Америки), где есть труп — есть полиция, нет трупа — разбираемся сами.

Наши граждане по-прежнему вызывают полицию по любому поводу.

Даже с жалобами на шум под окнами или на соседа с перфоратором. Полиция по-прежнему воспринимается как инструмент, который может прийти на помощь. И это хорошо. То есть потенциал у нее точно есть.

Кирилл Титаев — ведущий научный сотрудник Института проблем правоприменения при Европейском университете в Санкт-Петербурге. Соавтор книг «Российские судьи: социологическое исследование профессии» и «Российский следователь: призвание, профессия, повседневность»