Даже местные жители не знают, что под Ставрополем есть следы гулаговского сельскохозяйственного лагеря. Сейчас от зоны остались фруктовые деревья, пустые бараки, домик врача и восемнадцать огромных могил лесенкой.
«Ни в одной этнографической книге нет упоминания об этом жутком месте и о тех зверствах, которые там творились, — рассказывает мне единственный историк, этнограф и писатель, сумевший найти подтверждения очевидцев, Герман Беликов. — А возникновение таких лагерей началось в России еще в 1918 году. Сначала они подчинялись Главному управлению мест заключения. Также в самом регионе, на Ставрополье, было создано еще одно репрессивное ведомство — губернское управление мест заключения. Последнее и создало в Ставрополе трудовой лагерь. Он был огорожен лесом, в котором стояли вышки и проволочные заграждения».
В лагере в начале 20-х годов прошлого столетия начали отрабатывать методы избавления от неугодных советской власти. По словам историка, находящиеся там были разделены на несколько категорий. Это и рядовые участники выступлений против советской власти, потому что лидеры к тому моменту уже были убиты или уехали в эмиграцию, интеллигенция: врачи, инженеры, журналисты, учителя, почтовые служащие. В лагерь поступали и проштрафившиеся большевики с партийными билетами. Во время голода заключенные сдирали с деревьев кору для употребления в пищу, ели листья, траву, солому, шкуры животных, ворон, сусликов и собак. Возрастало людоедство, несмотря на то, что людоедов прилюдно расстреливали. Умерших хоронили в больших и малых ямах, вырываемых в саду концлагеря. От этого место и стало называться Долиной смерти. Но в конце 20-х годов информация о лагере теряется, словно заключенные просто исчезли.
Тогда исчезли данные и о других лагерях, тюрьмах и поселениях: о местах заключения советского периода в кавказском регионе до середины 1934, когда был организован общесоюзный Наркомат внутренних дел, историки практически ничего не знают. Как выяснил Беликов, заключенных перевезли в пригород Ставрополя. Взамен упраздненного возник новый лагерь, у реликтового Кравцова озера, на месте нынешнего хутора Грушевый. Он так и назывался — Грушевский исправительно-трудовой сельскохозяйственный лагерь.
Сейчас хутор Грушевый застроен элитными особняками, земля стоит дороже, чем в центре Ставрополя, этакая Рублевка местного значения. Да и понятно, ведь природа уникальна. Еще до революции на хуторе цвели огромные яблоневые сады, стояли пасеки. Посреди этой красоты и построили бараки для заключенных. Правда, никаких документов о лагере корреспондент Открытой России так и не нашла ни в одном из архивов края. Отвечали, мол, вероятно, лагеря были, но данных нет, или же они засекречены. Косвенно существование Грушевского трудового сельскохозяйственного лагеря подтвердили в архиве ФСБ по Ставрополью, но предоставлять документы не стали, объясняя тем, что «папки еще не разбирали».
По данным активистов, которые занимаются реабилитацией жертв лагерей, на середину 30-х годов прошлого века на Ставрополье в лагерях содержалось 45 тысяч 531 человек в десяти поселках Отдела трудовых поселений ГУЛАГа НКВД СССР. Причем три поселения были возле Ставрополя. Одна из этих трех исправительно-трудовых колоний была сельскохозяйственной, другая занималась деревообработкой, третья — швейным производством. Сельским хозяйством занимались еще пять колоний, а в районе Кавказских Минеральных Вод заключенные вели строительство курортных объектов.
Чтобы найти хотя бы какие-то крупицы информации о грушевом поселении, корреспондент Открытой России несколько месяцев безрезультатно расспрашивала дачников. Но однажды, выйдя из пригородного автобуса, корреспондент Открытой России познакомилась с Сергеем — худым и высоким черноволосым мужчиной. На вид ему лет сорок. Про поселение заговорил не сразу и явно без собой охоты, быть может, от сельского одиночества. Почти двадцать лет назад он купил маленький хлипкий на вид дом, который достался ему всего за несколько тысяч рублей. По раздаточному окну Сергей догадался, что старое здание — часть когда-то существовавшего поселения.
«Дом турлучный, — медленно начинает говорить Сергей, прогуливаясь между диких фруктовых деревьев. — Мне бабка, которая этот дом продавала, рассказала, что это была лагерная лечебница. Я приехал по объявлению, и хозяйка, бабка, оказалась странной. К ней много покупателей до меня приходили, но она всем отказывала. А я, как сейчас помню, пришел с фингалом, помятый. Она на меня глянула, и говорит — ты теперь жить здесь будешь».
— Она застала лагерь или уже потом сюда попала?
— Она была ссыльной, которую в свое время освободили, а она никуда не уехала, никого у нее не было в этом мире, она и осталась здесь жить. Лагерь в 1954 году, как она говорила, закрылся, и тогда она перебралась в дом врача, в нем прожила почти полвека. Скрытная была... Да все, кто отсидел, обычно скрытные, сложно их разговорить, вот и она мало что рассказала. А еще она была дерзкой.
— Так она дом врача продала?
— Сложно эту хибару домом врача назвать, явно жил какой-то фельдшер: дом крошечный, состоит из двух комнат и кухни. Одна комната совсем малюсенькая, одна кровать только поместится, даже вещи сложить некуда, там медик и жил. А из кухни дверь в лазарет. И окошко в стене — пищу передавать. В этой комнате уже кроватей шесть должно поместиться, а если не кровати, а нары были, то и намного больше. Вообще, бабка вела замкнутый образ жизни, душу открывать никому не собиралась, да и непривычна была ко всяким откровениям. Из ее слов я понял, что во время войны место стало концлагерем, и полгода во время немецкой оккупации тут заправляли фашисты. А куда делись те, кто до оккупации был — неизвестно, может, свои же и расстреляли. И лежат они с тех пор здесь, на пригорке.
— Ты абстрактно про пригорок говоришь.
— Да уж куда конкретней. Бабка мне показала, где были могилы, я насчитал восемнадцать братских могил. Но не называют такие могилы братскими, просто массовые захоронения. Общие могилы. По ним видно, что в каждой по 20-30 человек лежат, судя по размерам.
— Можешь показать?
— Гора здесь словно ступенчатая, и на первой из ступенек от дома врача они все и лежат. Мертвые в земле. Как по линейке. Только без крестов, без табличек.
Мы спускаемся по крутому склону. От постоянных дождей трава и листья на деревьях изумрудно-зеленые, напитавшиеся влагой. На почти незаметной тропинке несколько раз поскальзываюсь, но Сергей поддерживает, идем дальше вниз, к озеру, которое выглядит как на картине Левитана. Еще ниже небольшая роща — все, что осталось от фруктовых садов. Тут мужчина и показывает мне ровные, уже успевшие зарасти после зимы травой могилы. Действительно, все как будто по линейке, только разные в ширину: от полуметра до двух. Обхожу их за Сергеем, потому что не везде отличаю могилы от неровностей. Проходим меланхоличную корову с бубенчиком. Она жует траву, листья чабера, которого здесь много, но цветы еще не распустились. Переступаю через поваленные деревья, нагибаюсь под ветками низких фруктовых деревьев. Пахнет очень по-деревенски: вокруг цветут яблони и груши. «Бугры» становятся все шире, их невозможно переступить или перепрыгнуть, но еще страшнее наступить. Жутко идти по земле, перестаю понимать границы захоронений.
—Да и что бы на этих табличках написали, — рассуждает Сергей, продолжая экскурсию по холмикам. — Что расстреляли врагов народа? А сейчас трава пошла, и не найти их, если не знаешь. Эта бабуля рассказала, что особо буйных топили прямо в озере. А после войны тут была большая пасека, лагерные занимались. Овощи, фрукты выращивали. Потом использовали людей для строительства зданий в Ставрополе.
— А бараки дальше были?
— Да, там сидели, жили, а сюда их привозили подлечивать. Хотя тут их вряд ли лечили. Видимо, полежат, а потом — в могилу на бугор.
Спускаемся еще ниже, и озеро-болото Кравцово становится ближе. Это один из самых древних водных объектов на территории Ставропольского края, сформировавшийся еще в ледниковый период. Главная особенность водоема — донные торфяные отложения, возраст которых составляет приблизительно 10 тысяч лет.
— Вон тот остров пригнало зимой к этом берегу, — показывает на небольшую зеленую кляксу посреди воды Андрей. — А потом опять отогнало обратно. Так сколько людей тут тонет, никого не находят, потому что, видать, болото. И глубина его неизвестна доподлинно. Разные теории есть. Мне иногда кажется, что этот остров — как пробка в ванной. В советской литературе читал, что 2-3 метра воды, и под ним 15-16 метров торфа и ила.
Идем мимо неглубокого колодца, спрятанного в высокой траве. Вода капает в трехлитровую кастрюлю. Становится виден дом, как будто больной водянкой — распухшие стены вываливаются голубыми кирпичами.
— Ты на кирпичи не смотри, их потом положили, а турлучные стены до сих пор ровные.
— Сколько я здесь живу, и ничего не трогал, все сохранил как было. Ощущение иногда возникает, что живу в гулаговском музее. Или что на машине времени попал в те годы. И полы, и стены, и двери остались с тех пор. Зимой не холодно, если протопишь хорошо, а летом прохладно, как в морге.
— Бедный врач.
— Бабы были вместо врача. Да и вообще, все это не очень весело. Бабка говорила, что заключенные уже в таком состоянии попадали в больничку, что сами ходить не могли, физически опасны они не были из-за своего измождения. Может, их здесь осознанно умерщвляли. Моя сестра один раз ночевать тут осталась, и какие-то кошмары ей привиделись, больше никогда не приезжает.
— Так могил 18?
— Я так насчитал, а сколько их на самом деле — один бог знает. Осенью приезжай, перед заморозками, вместе еще раз посчитаем.
Объясняю, что не в количестве ведь дело. В земле лежат люди, у которых есть родственники, потомки, быть может, кто-то продолжает искать.
— Лес поглощает все, но если философски подумать, то людей этих и не было, их система ж людьми и не считала, — останавливается и осматривает красивый пейзаж Андрей. — Хожу каждый день по костям, и думаю: а не самое ведь плохое место, чтобы в земле лежать. Я не против, чтобы меня где-нибудь здесь похоронили, когда мой жизненный путь завершится. Пусть прикопают. Во время оккупации здесь и концлагерь был, полгода. Но немцы вроде здесь никого не закапывали. Видать, это уже после них все.
Андрей торопится в город на работу, поэтому быстрым шагом идем по горе к остановке. Напоследок оглядываю идиллическую картину: озеро, зеленые холмы, цветущие деревья, — которые хранят тайны ступенчатой горы без крестов.
Собирая информацию, я обнаружила упоминание еще об одном лагере возле Ставрополя — о нем написал в книге «Люди советской тюрьмы» терский казак Михаил Бойков. Впервые она была издана в 1957 году в Буэнос-Айресе. Несколько глав в ней посвящены ситуации в лагерях Северного Кавказа 30-х годов прошлого века. Как утверждает автор, к середине 1938 года все тюрьмы Северного Кавказа были переполнены, мест заключенным не хватало. Для тюремных надобностей пришлось приспособить несколько складов и холодильник. Последний оказался особенно удобным для содержания в нем тысячи заключенных: стены крепкие, «жилплощадь» достаточная и капитальных переделок не требовалось. Из холодильника вынесли машины, вставили решетки в окна и сделали крепкие дубовые двери. Только и всего. Холодильник этот находился на окраине Ставрополя. Раньше в этом здании обрабатывали и хранили мороженое мясо, а потом согнали людей. Заключенные называли лагерь «Город Холодногорск». Куда делись люди и трупы «холодногорки», неизвестно — информация до сих пор засекречена.
«Никакого преувеличения в этом названии нет, — пишет Бойков. — Когда я пришел в камеру, там было 722 человека — население вполне достаточное для небольшого городка. Как и в каждом городе, обитателями Холодногорска произведена его планировка. Вся площадь камеры разбита на несколько десятков «кварталов», между которыми тянутся «улицы», соединяющиеся одна с другой «переулками» и упирающиеся в «тупики» возле стен. Каждый такой «квартал» состоит из двух «десятидворок», то есть двух десятков мест для спанья, соединенных вместе... В центре камеры оставлена незанятой заключенными небольшая площадка. На ней стоит огромных размеров параша, раньше служившая кадушкой для засола капусты. Высота ее около полутора метров. Сверху к ней прибиты два обрезка доски, чтобы человек мог стоять. Взбираются на нее по деревянной лесенке с тремя ступеньками. На параше крупно написано мелом: «Оскверняй сей памятник лишь тогда, когда тебе невтерпеж! Во всех остальных случаях терпеливо жди оправки! Помни, что в Холодногорске и без тебя вони достаточно!».
От Холодногорска, который располагался на востоке от Ставрополя, в наше время ничего не осталось.