Страна сползает к экзальтированной идеократии, не способной жить в реальном мире в согласии с собой и внешним окружением

Александр Рубцов


Украину, по официальной версии, потряс государственный переворот, но система в целом сохранилась — в части и власти, и общества. Режим в России, наоборот, устойчив и сплочен, как никогда, но за год он изменился кардинально, качественно, даже на фоне сильных мутаций 2011-2013 гг. Редкий случай: почти ураганный госпереворот без смены институтов, символов и лиц. Остатки рациональной прагматики, видящей в экономике базу неписаного социального контракта, во всем теснит идеология, обращающаяся к мифам и слепым верованиям. Страна на глазах сползает к экзальтированной идеократии, не способной жить в реальном мире в согласии с собой и внешним окружением. Демонстрация открытости и личной близости с лидерами мировых держав сменилась самозаводящейся агрессией «против всех» — буквально между Олимпиадой и Крымом. На взгляд извне и изнутри, это уже совсем другая, неузнаваемая страна.

Мучительное тестирование различных, в том числе гибридных, способов легитимации власти, долгое время ничего не дававшее, в этом году вдруг увенчалось до боли знакомой «харизматической доминацией». Остается одна скрепа — обожание вождя, дарящего стране трудные, но исторические «победы», как яйца музею. Осколки легальной, формально-рациональной легитимности — выборы, закон, суды — уходят в чистый декор. Ранее это симулировали ради отношений с Западом, но они испортились, не оставляя играм с легализмом и этих мотивов. В феерию ликования по поводу территориальных приобретений втянуты широчайшие массы. Система становится пациенткой даже не Макса Вебера, а Карла Шмитта: она входит в режим консолидации только нескончаемым чрезвычайным положением. Со стабильностью впереди плохо — значит, социум будут собирать через угрозу нестабильности (перехват энергии, как в дзюдо). Отсюда вездесущие враги, работающие на уничтожение; они же главная опора режима и силовое поле, в котором такая конструкция только и держится.

Но главная интрига момента все же связана с темой пресловутой модернизации, «снятия с иглы». Долгое время этот сюжет был хитом, но и чистой риторикой. Тема импортозамещения звучала на Старой площади еще с начала 2000-х. Но системно и с самого верха о проблеме реиндустриализации заговорили только перед первой рокировкой. Передавая символические полномочия местоблюстителю, важно было показать, кто остается хозяином. Понадобился «план Путина», а сравнительно вменяемый экономический блок не мог родить ничего в стратегии, кроме курса на преодоление зависимости от экспорта сырья, импорта товаров и технологий.

Высокая мысль развивалась ступенчато и по нарастающей. Сначала речь шла о технологическом отставании. Потом поняли, что проблема не решается без изменений в экономике. В истории все это останется разве что бурной эпопеей с нанотехнологиями, так неприлично и быстро сдувшейся. Затем забрезжило новое откровение: для перестройки экономики нужны изменения институтов, всей институциональной среды. Но и это ни к чему не привело, судя хотя бы по «Сколково». Ради одного объекта издали специальный закон, которым в огороженной территории отменили всю национальную систему технического регулирования (кругом суббота — а тут пятница). В какой институциональной среде придется внедрять сколковские изделия и идеи, даже если что-то появится, — об этом не думали.

На этом официоз остановился. Но живая мысль продолжила движение вперед и вверх: в технологическом укладе, экономике и институтах ничего не произойдет без изменений в социуме, в политике, идеологии, в гуманитарной среде и культуре, в глубинных архетипах сознания. Однако миф об экономической либерализации при до упора завинченных гайках жив до сих пор (см. «Послание 2014»). В результате — вполне ожидаемый инвестиционный климакс. До 2014 г. все это читалось наверху как в меру изящные интеллектуальные упражнения. В другое ухо власти особо приближенные вдували миф о том, что сырьевая модель продержится еще лет 30-40. Было уже как-то неловко твердить, что для государства это риски с неприемлемым ущербом, что, если хотя бы теоретически цены на нефть могут упасть, исходить надо именно из этой ничтожной вероятности. Но постепенно тревога проникла даже в бытовые предчувствия: именно в 2014 г. народный гений Василий Мельниченко родил фразу века: «Россия производит впечатление великой державы… и больше ничего не производит».

И вот рвануло. Трещит по швам архаичная модель сырьевого экспорта и тотального импорта современности в железе, hard и soft. Еще немного, и власть убедится в страшной правоте предостережений о том, что для смены вектора понадобится время, которого не будет, что все упрется в тяжелую инерцию и дикое сопротивление материала. Не позднее 2015 г. дойдет и то, что «смена вектора» в стране с вековой ресурсной моделью (лен, пенька, лес) — задачка сложнее, чем построение плановой экономики или ее демонтаж. И это в стране, в которой к сырьевым отраслям относится все, включая производство мозгов и знания, в которой менять надо саму логику мышления и отношений.

Власть и взялась за дело с самого верха — с идеологии, с воздействия на сознание и архетипы, с самой философии жизни. Когда-то измученные истматом студенты пели на мотив «Крокодилы»: материя первична, сознание вторично. Теперь основной вопрос философии решен тоже положительно, но в пользу очень субъективного идеализма, нисходящего к политическому солипсизму, для которого важно лишь то, что люди думают и якобы видят. Еще немного, и можно будет перефразировать советский анекдот: «Можно ли в РФ заказать стабильность по телефону? Можно, ее вам покажут по телевизору». Но морок не навсегда (если не воевать со всеми и вечно, что вряд ли). Людей с мозгами и совестью вплотную подводят к черте поступка и жертвы. Эта Россия сосредотачивается.

Автор — руководитель Центра исследований идеологических процессов