Ольга Тимофеева
«Русский репортер» №41 (369) 23 окт 2014, 00:00
По данным Судебного департамента при Верховном суде России, за прошлый год в нашей стране было осуждено 755000 человек. Оправдано — 5624 человека. Это меньше 1 процента от общего количества приговоров. Об обвинительном уклоне нашей правоохранительной системы сказаны миллионы слов, в том числе и первыми лицами государства. Но пока российское правосудие так и не научилось воспринимать оправдательный приговор как нормальное явление, а не сбой в системе. Корреспондент «РР» проследил историю одного рядового судебного дела — от ареста до оправдания
Уголовное дело №035232. Обвинительный акт

«Турсунов Камолиддин Маруфджонович совершил нанесение побоев, причинивших физическую боль, но не повлекших последствий, указанных в статье 115 УК РФ, из хулиганских побуждений, при следующих обстоятельствах< …>».
Письмо Лины Кочекаевой, москвички

«У нашей нянечки сына пытаются обвинить в краже и хулиганстве с побоями. Он этого НЕ делал. Наша семья пытается спасти парня, мы наняли адвоката, нашли видеозапись, свидетелей. Но дело идет так тяжело! Наша нянечка (мама обвиняемого) просто высыхает на глазах. Надежды тают. Следователи все время меняются, за месяц уже не скажу, сколько их сменилось. Маму оскорбляют. В свидании, которое положено всем 2 раза, ей незаконно отказали. Были уверены, что свидетели, видеозапись и прочие доказательства невиновности (хотя бы в вопросе кражи денег, про драку мы уже смирились) произведут впечатление на следователя. Но на следующий день она запросила в суде продление ареста до 2 августа! Парень сидит уже 2 месяца ни в чем не виновный, мы крайне надеемся, что до конца июля все же состоится суд! Больше всего в этой ситуации нас удручает то, что ни на суд, ни тем более на полицию никакие доказательства не производят ни малейшего впечатления. Все это просто отметается!»
2 июля. Начало

Лина Кочекаева и ее муж Шамиль Кочекаев продают недвижимость. У них есть дети, у детей есть няня, а у няни есть сын Камол, о котором и пойдет речь. Камол с мамой и братом жил и работал в Москве: днем на фабрике, ночью подрабатывал частным извозом. Однажды его арестовали. По словам друзей и родственников, дело было так: Камол на своем автомобиле дежурил возле ночного клуба. К нему в машину сели три девушки, но тут к ним решили присоединиться двое парней. Пятеро в салон не помещаются, поэтому Камол попросил, чтобы парни вышли, и предложил вернуться за ними. Дальше была драка, после которой пострадавшие написали заявление в полицию, обвинив Камола в нанесении побоев и краже шестисот рублей. К счастью для юноши, конфликт происходил прямо напротив здания, на котором установлена камера видеонаблюдения. Казалось, на этом дело должно было и закончиться. Но все только началось.

Реклама

Шамиль показывает видео, держа ноутбук на коленях. Марьям, сидя рядом, на покрытом леопардовым покрывалом диване, напряженно смотрит на нас. Над ее головой расцветают водяные лилии фотообоев. На Марьям голубое домашнее платье и синие тапки с помпонами.

— Вот смотрите, в желтом — это наш парень, — комментирует видео Шамиль. — Вот этот, который упал, как раз потерпевший. Никто не отрицает, что драка была, люди друг друга поколотили. Но нашего обвиняют, что он, избив парня, прижал его ногой к земле и вытащил из кармана 600 рублей. Посмотрите, он на земле был меньше секунды, и видно, что по карманам никто у него не лазал!

Марьям тяжело вздыхает. Рукой с обручальным кольцом она царапает левую ладонь, затем прикрывает лицо. Ждет напряженно.

— Нам повезло, у нас очень хороший адвокат, но все равно — собака лает, караван идет. Любые наши ходатайства, любые наши заявления просто игнорируются.

Обычно на работу из Таджикистана в Россию едут мужчины, но у нее муж-инвалид, потерял ногу в Афганистане. На заработки пришлось отправиться Марьям, потом к ней приехали сыновья. Сегодня Марьям увидела сына впервые за два месяца, что он находится в  СИЗО.

— И еще очень обидно было, когда мы в первый раз пришли — начальник следственной части Войковского ОВД меня оттуда выгнала. Она сказала: «Давай уматывай ноги отсюда, чтоб больше я тебя не видела!» Я так удивилась, говорю: «Вы мне?» Она: «Да!» Я говорю: «Спасибо». А она: «Не за что!»

Полупустая комната. Дешевый линолеум, диван, два кресла, на компьютерном столе вместо скатерти старое покрывало. Два пакета сока, блюдо с конфетами, а в кухне готовится долма – специально для гостей.

— Мы приехали не от сладкой жизни. Там же у нас не работает ничего: ни заводов, ни фабрик. Я говорила ему: зачем ты с ними подрался? Он говорит: «Мама, они сели пьяные, а потом стали меня оскорблять! И тогда уже пришлось выйти».

Их родной город находится в долине Сырдарьи. Ни Марьям, ни ее мать не знают своих предков. Все, что помнит бабушка Камола из раннего детства, — эвакуацию в  Таджикистан откуда-то из фронтовой зоны, долгую дорогу в поезде, а дальше — детский дом. И свое имя — Катя. Больше ничего.

— Камол очень много работал, придет в двенадцать, три часа поспит, и снова на работу. У нас же тут каждый день считается деньгами: и на разрешение на работу, и на регистрацию, и на квартплату, и на дорогу же, и на продукты. Остановиться нельзя. Если остановишься, придется у кого-то просить: дай, пожалуйста! Тогда надо в два раза больше работать потом. А сейчас Камола там держат, у нас все на суд уходит. Очень, конечно, трудно в Москве. Горячий чай, возьмите горячий чай.

В голубом окне за ее головой — бледно-розовые облака.

— Я поражаюсь, как можно оклеветать человека? — говорит Марьям. — В глазах Бога все видно — как ты не боишься? Я Камолу говорю: в нашей жизни главное слово — «терпение». Он говорит: «Я терплю, намаз читаю. Как тяжело мне, мама, у нас такое маленькое грязное окно!» Я говорю: «Ничего, терпи! Всем тяжело!»

Она плачет, и Лина обнимает ее, чтобы успокоить.

— Мне очень страшно! Единственное богатство у меня — дети. Я даже у Аллаха спрашиваю только здоровья для них. Ни богатства не прошу, ни чего-то еще. Но чтобы его тюрьма забрала — нет, я не согласна, я никогда не согласна!

— Все будет хорошо, — это Шамиль. — Как говорят китайцы, дождь не может идти вечно.
6 июля. Работа

Летом дети Лины и Шамиля уезжают к бабушке, и Марьям всю неделю свободна, у нее остается только подработка: по выходным она ухаживает за пони, на которых катают детей. За это ей платят тысячу двести рублей в день, если не идет дождь.

— Ириска, поработали сегодня мы с тобой? Да, Ирисочка?

Ириска тыкается мягкими губами в ладони, просит морковку. Рядом с пони Марьям отдыхает душой, забывает о своем горе.

— Ириска дважды мама. Она мама очень хорошая. А этот — мини-пони.

Взбрыкивая, жеребенок-подросток убегает, высоко поднимая ноги.

— Мы его специально отпускаем, чтобы побегал.

Марьям распрягает Ириску, ласково приговаривает:

— Скучаю я, когда не вижу Ириску. Она добрая. Сейчас кушать пойдет, да, Ириска? Уже кушать хочет!

— Какие новости, Марьям?

— Никаких новостей нет, говорит наш адвокат. Дознаватель в отпуске. Пока пятнадцать дней надо подождать, чтобы сходить на свиданку. В пятнадцать дней один раз только положено.

Ириска послушно следует за Марьям, толкая мягкую землю тяжелыми копытцами. Марьям уносит седло и сбрую в загончик, спрятавшийся за большим надувным дельфинарием. Внутри сухие опилки, пахнет лошадьми. Марьям переодевается, и мы идем к метро. На ВДНХ обычная толпа, но она знает безлюдные дороги.

— Я год уже дома не была. А у меня же там дочка еще, 18 лет. Хотела в этом мае поехать домой. А 26-го свадьбу хотели играть.

— В Москве?

— В Москве, вот в этом кафе. Я уже о свадьбе договорилась, думала, сыграем, старшего сына женим, и потом поеду домой, у меня же муж-инвалид.

Оглядывается на газоны с сочной травой:

— Красиво, здесь, да? И вот думала, уеду домой, с дочкой хоть немного побуду до замужества. Не получилось. Сломали нашу мечту. Ох. Я воспитала сыновей честными и мужественными, а вот хитрость… У нас пословица есть, своим платочком солнца не закроешь, — все равно когда-нибудь выяснится, что ты это сделал. Вот. Я хочу сказать этим парням, которые с Камолом подрались: вы лучше наденьте юбки, вы хуже баб! Деритесь как джигиты или как богатыри русские, повалите человека, и душой вы будете спокойны, победили — и ушли. А не за спиной своего закона!

У северного входа ВДНХ мы пропускаем семью с коляской и выходим на пустынную дорогу. Вокруг ремонт. Раньше вдоль росли деревья, но недавно их срубили, сделали высокую насыпь, и сейчас где-то наверху гремит бульдозер, разравнивает место для будущей стоянки. Приближаемся к троллейбусной остановке.

— Вы рано замуж вышли?

— Нет, не рано, в 21. Жених вернулся из Афганистана без ноги. Конечно, все были против, кроме мамы. Она сказала: если любишь, хоть за негра отдам. Папа, бабушка, все родственники были против. Ну! Нормально, счастливы, троих родила, и в жизни вроде бы все хорошо было, правда, насчет денег сложновато у нас. Мы с детства знакомы: он корову пас, и я корову. Вместе пасли. Потом он уехал в Ташкент, я — в Ригу. Узнала, что он ногу потерял, и вернулась. Он думал, я не выйду за него. Боялся.

— Он первым предложил?

— Нет, конечно! Я подтолкнула. Сказала: «А знаешь, у нас там соседка, такая хорошая девушка, может, тебя познакомить?» А он говорит: «А зачем, когда у меня рядом есть знакомая?» — Марьям счастливо хохочет. — А потом спрашивает: а можно я домой к вам сватов пошлю? Мы счастливы. Нам самое главное, чтобы были счастливы наши дети. Мне просто обидно, почему люди решили поступить так? Камолу можно было сказать по-человечески. Он приехал бы и их тоже отвез. Он всегда к людям обращается — брат. «Подожди, брат! Я приеду, тебя отвезу!»
17 июля. Следствие

Пустые необжитые коридоры, как будто выглаженные утюгом. Адвокат входит в кабинет следователя и говорит, что привел журналиста. Девушка-следователь загадочно улыбается, как бы принимая его ход. Она печатает на машинке какую-то бумагу и смотрит на нее, а не на собеседника. Копна рыжих волос, длинный крючковатый нос и улыбка-заслон, исключающая возможность общения.

Адвокат оказался человеком немолодым, и это контрастирует с юношеским его голосом. Он кажется мне беспомощным. Следователь смотрит на него насмешливо, совершенно точно эту беспомощность понимая, осознавая ее.

С пустыми руками — ни с чем — адвокат возвращается на широкую лестницу. По ступенькам с жирной красной каймой ползет запах тушеной печени. За решеткой на первом этаже стоят туфли. Но людей нет. Выбираемся из столовского запаха на улицу.

— Конечно, с точки зрения объективности дознания его действия должны быть конкретизированы, — продолжает адвокат речь, начатую еще внутри. — Это специальная уловка дознавателя, потому что на видеозаписи видно! — он переходит на сухой судебный тон. — Что. Турсунов. На нем верхом не сидел. Карманы не обыскивал. Но чем меньше деталей, тем следователю проще обвинять человека.

— Видеозапись приобщена к делу?

— Видеозапись приобщена к делу.

— А как они могут не обращать на нее внимания?

Адвокат выдерживает красноречивую паузу. Ее заполняет шум Лениградского шоссе.

— Я вчера спросил дознавателя: «Что вам нужно? На видеозаписи везде видно, что Турсунов грабежа не совершал. Почему вы ему не верите?» Она ответила: «Ха-ха-ха! Мой опыт работы подсказывает мне, что верить нельзя никому».

— Но вопрос не в том, верить кому-то или нет. Видеозапись считается доказательством?

— На усмотрение следователя или дознавателя. Он может признать ее доказательством, а может не признать.

Разговаривая, оба мы не в силах погасить неизвестно почему возникшую неприязнь друг к другу. Он тянет меня перейти на красный свет, но я упрямо жду зеленого. Идем на зеленый.

— И самое интересное. Ему предъявили обвинение за нанесение побоев из хулиганских побуждений. То есть, по логике дознания, это Турсунов напал на Калашникова. Беспричинно! Стал его избивать. Причинил телесные повреждения в виде раны губы и ссадины на голове!

— А вы как адвокат, что сделали для того, чтобы это положение изменить? — спрашиваю, давя в себе враждебность.

— Чтобы это положение изменить? — переспрашивает он со сдерживаемым раздражением. — Жаловался во всевозможные инстанции.

— Посольство Таджикистана, например?

— Посольство в том числе. Хотя это не процессуальный орган. Я подавал жалобу на незаконные действия дознавателя прокурору, обжаловал его действия в суде. К сожалению, везде встречал отказы.

Он говорит, что работал адвокатом в военном правосудии и никогда не сталкивался с таким пренебрежением к доказательствам.

Однако становится ясно, почему он выглядел беспомощным, а следователь вела себя так самоуверенно и насмешливо: оба знают, система на ее стороне. Ее место в системе, и место, отведенное ему, не то что в разных весовых категориях — даже не на одном ринге.

И адвокат двигается с черепашьей скоростью не потому, что он черепаха, а по той причине, что бег его не имеет значения. Они оба это понимают.
8 августа. Передача

— Волна позитива накроет тебя с головой! Настройся на яркое лето!

Парень в ядовито-зеленых шортах и желтой футболке жонглирует бутылками с холодным чаем. Мы с Марьям подходим к трехметровым воротам следственного изолятора. Где-то в глубоком жерле этих строений держат ее сына.

— Доброе утро! — ей широко улыбается охранник.

— Здравствуйте, — отвечает Марьям.

— Вас тут уже знают? — спрашиваю.

— Не-е-ет, — тянет она.

— А почему здороваются?

— Добрый человек попался хоть один.

Мы оставляем доброго человека позади. Глухой забор бросает на нас холодную тень, впереди, у крыльца, кучка людей — родственники находящихся под следствием. Поднявшись по выщербленным ступеням, мы попадаем в тускло освещенную комнату, похожую на почтовое отделение в деревне. Полное ощущение, что здесь отправляют посылки куда-то на Крайний Север. Марьям поворачивает направо — несколько ступенек вверх, узкий коридор. Здесь гудит очередь, все знают, кто за кем, спешно перекладывают, перефасовывают, взвешивают передачи. Цель — окно, где сотрудник в белом некогда халате принимает, перевешивает, перепроверяет отправления, вписывая каждый предмет в отдельную строку журнала.

— Пиши, — говорит Марьям незнакомой женщине. — Вот второй экземпляр, я отправила брюки там, — и незнакомая женщина, с которой они только сегодня объединились, чтобы вместе сделать опись передач, помогает ей, вписывая к себе то, что к Марьям не поместилось. Женщину зовут Наташа, у нее здесь сын девятнадцати лет.

Люди передают в окно хлеб, много хлеба. Человек за окном объявляет:

— У вас семь триста.

— Семь триста, — отзывается по эту сторону мужчина в очках, подсчитывая, что еще можно добавить, чтобы уложиться в разрешенную норму.

— Туалетную бумагу не надо взвешивать, — помогает ему тот, что в окне. — Пять штук. Я вижу, у вас копченая колбаса, — переводит взгляд на девушку — она следующая.

— Нельзя, да? — напрягается девушка.

— Да. Самую дешевую покупайте.

На экране маленького телевизора — видеоэкскурсия по изолятору. Родственникам показывают, как разносят обед, как живут внутри камер: коридоры, кухонный блок, свидание, человек за решеткой. Под маленьким телевизором щелкает железный замок, открывается белая дверь, и охранник пропускает внутрь семерых.

— На свиданку не успеете! — пугается Марьям.

— Ой! — Наташа кидается в пустой глубокий коридор.

Дверь захлопывается с глухим, каким-то окончательным звуком.

Свидание разрешают раз в две недели. И сегодня Марьям просто передает в окно трико, футболку и пятнадцать узбекских лепешек.

— Они же пост держат, днем сейчас есть нельзя, а вечером хотя бы чай попьет с лепешкой. Я сейчас тоже в три часа ночи поесть встаю, в четыре — молитву читать.

— Когда же вы спите?

— А я почти и не сплю. Сон потеряла. Глаза откроешь: утро? Нет. Утро? Нет.

Человек в окне как автомат: пересчитывает, проверяет вес, складывает в пластиковый контейнер, будто в аэропорту, и переписывает все в толстый журнал: что, от кого, куда и кому.

— Все, ждите! — командует он.

И она ждет.

— Все, отходите! — и она отходит.

Мы возвращаемся в первое помещение, напоминающее почту. У стены — терминалы тюремного интернет-магазина, бодро сообщающие о том, как удобно ими пользоваться: выбираете товары, вписываете имена и степень родства, адрес получателя, номер камеры, оплачиваете заказ. Терминал пожирает бумажные купюры и дает сдачу. «Сэкономь время — сделай заказ из дома!» — реклама здесь выглядит странно, потому что реклама — атрибут свободной жизни, но, оказывается, она может принести немного радости, даже если ты попал в СИЗО. «Доставка на следующий день!»

Люди самоорганизуются, кропотливо, как муравьи, налаживая отнятый у них порядок жизни. Парень в клетчатых шортах и белой футболке помогает Марьям заказать тетрадку и спички, изумленно разглядывая ее: на Марьям сегодня черные брюки, темно-розовая блузка, колье в форме черной розы.

— Вот здесь люди друг другу помогают. У всех одна боль.

Она толкает дверь и выходит на улицу.

— А в жизни такого нет. Никто не будет спрашивать, как у тебя дела, и даже дорогу не хотят показать. У Наташи сын в СИЗО, девятнадцать лет, тоже несправедливо судят его, и она говорит, не думала никогда, что такая несправедливость есть.
21 августа. Заседание

Адвокат зачитывает ходатайство об изменении меры пресечения. Камол тяжело ждет, не сводя с судьи пристального взгляда. Седые неровно постриженные волосы, обветренное лицо, судья вздыхает, потом морщится, будто от ходатайства у него заболело горло. И прерывает адвоката. Спрашивает, что думает обвинитель.

Обвинитель считает, что мера пресечения должна быть оставлена без изменений. Судья въеживается в свою мантию и кивает. Когда вопрос о мере пресечения задают потерпевшему, тот отвечает:

— Я хочу, чтобы он был наказан!

Светлые глаза, ресницы загибаются вверх и вниз, смотрит прямо перед собой, на лице застыло выражение «только позитив!», упрямая улыбка. Но грудная клетка как будто скована, а руки сцеплены в замок. Камол старается встретиться с ним взглядом, но потерпевший в его сторону даже не смотрит.

Судья выходит. Гособвинитель с энтузиазмом утыкается в телефон. Марьям нервно теребит блузку на груди. В тесном зале становится жарко. В тишине можно услышать, как люди меняют положение тел, шорох подошв о паркет, скрип скамеек, щелчки телефонных кнопок. Судебный пристав дремлет в углу и время от времени вскидывает во сне голову. Беззвучно шевеля губами, Камол читает молитву. В руках у него темно-коричневые четки с редкими блестящими бусинами.

Хлопает дверь. Вернувшийся судья зачитывает постановление об оставлении меры пресечения без изменения и продлении ее действия. Это значит, что и сле-дующий месяц, уже четвертый, Камол проведет в СИЗО. Секретарь пишет, низко наклонив голову, и над черной футболкой виден только ее нос, косая линия челки и очки.

Начинают слушать потерпевшего Калашникова. Тот дает показания про деньги, которые вроде бы пропали, но уже неясно как.

— Знаете ли вы, когда они пропали?

— Не знаю, когда именно они пропали, но они точно были у меня в кармане, а потом исчезли.

Судья трет лицо рукавом мантии, и оно становится еще краснее.

— Чувствовали ли вы движение рук Турсунова у вас в кармане во время драки? — спрашивает обвинитель.

И потерпевший отвечает только:

— Мне было страшно, я был в шоке, точно не помню.

Возможно ведь, что «потерять» шестьсот рублей ему посоветовали оперативники, думаю я. Без этих шестисот рублей, исчезнувших во время драки, Камола не могли бы посадить в СИЗО. Просто за драку арест не полагается, а вот за разбой — да.

Одно за другим он опровергает собственные показания. Обвинитель в белой рубашке с двумя звездочками на погонах уже дергает под столом ногой. И когда адвокат методично сталкивает сегодняшние показания потерпевшего с протокольными, судья снимает вопрос.

— Вы подтверждаете эти показания? — его снова возвращают к старым показаниям, напоминая, что на следствии он увереннее в том, что деньги украдены.

И Марьям, обнадеженная было, снова мрачнеет. Я смотрю на судью, и мне представляется, что определяющее выражение его лица — удрученность. И второе — безразличие. Скучно.

Вызывают свидетеля. Ему тоже лет двадцать пять. Спрашивают, где живет, учится или работает.

— Закончил вуз, — говорит Игнатьев. — Нигде не работаю. Живу в собственной квартире в районе Коптево.

Судья предупреждает свидетеля об ответственности за дачу ложных показаний и спрашивает про 600 рублей — видел ли он, как Турсунов залез его товарищу в карман и украл деньги.

— Я был в эмоциональном шоке! — восклицает свидетель. — Потому что он день нам испортил, все настроение! Мы познакомились с девушками, и они пригласили нас к себе в гости, мы сели в машину Турсунова!

Потерпевший Калашников заявляет, что просит взыскать с Турсунова 10 тысяч рублей за моральный и материальный ущерб.

— А какой материальный ущерб вы имели в виду? — спрашивает судья.

— Я думал, что может повлечь увольнение с работы.

— Но не повлекло, нет? — спрашивает судья.

— Нет, все нормально.

— Ну, значит, все в порядке.

Может быть, с обеих сторон тут простые искренние парни, и не поняли они друг друга исключительно в силу разности менталитетов? Один чувствовал себя обиженным — еще бы, побил таксист! — хотел, чтобы виновника наказали. Мировой судья, штраф десять тысяч, извинения друг перед другом — и не нужно никого сажать в тюрьму, ожесточать сердце, ломать судьбу. Но вмешалась система. У нее свои интересы: нужно отчитываться по раскрываемости преступлений. Вот сидит представитель системы, в рубашке и погонах, насуплено смотрит в красное лицо судьи.

Всего этого могло не быть.

Камол роняет голову на решетку. Адвокат предлагает посмотреть видеозапись, чтобы сравнить ее с показаниями потерпевшего и свидетелей. Судья болезненно морщится и просит принести ноутбук в следующий раз:

— Потому что тут особенно нет возможности посмотреть.
Потерпевший

Я догоняю их на улице, они чуть насторожены, чуть недоверчивы, чуть с вызовом.

— Как вы представляете себе правосудие, когда обращаетесь с заявлением в полицию?

— Ну как, по закону должен быть наказан, — тянет пострадавший Калашников.

— Как должно было выглядеть наказание, чтобы вы почувствовали, что это справедливо?

— Если бы в самом начале прозвучали какие-то извинения искренние, если бы он на очной ставке признал, что вспылил просто, ну или хотя бы просто извинился, мне бы уже было проще ко всему этому относиться. А так как он не считает себя виновным вообще ни в чем, пускай его судят по закону!

— Как в вашем представлении выглядит справедливое наказание в этом случае?

— Пусть судья выносит решение, он разбирается в законах.

— Ну а какое равноценное наказание тому, что произошло?

— Чтобы посидел, подумал о жизни!
27 августа. Видеозапись

На второе заседание адвокат приносит ноутбук. Сегодня будет рассмотрено видео с камеры наблюдения торгового центра, на котором, по счастью, запечатлена драка. Как в прошлый раз, судебный пристав (уже другой) засыпает на стульчике в углу, как в прошлый раз, судья (все тот же) говорит устало-безразличным тоном:

— Ну, в целом запись соответствует тому, что в протоколе отражено.

Адвокат не согласен. Он просит потерпевших прокомментировать события на видеозаписи. Судья не разрешает.

— В соответствии со статьей 248 УПК, я имею право, — говорит адвокат, — обращать внимание суда на исследованные обстоятельства.

Я смотрю на секретаря, и мне кажется, что она записывает далеко не все.

— Турсунов за куртку Калашникова не брал, коленом его не прижимал, руками не обыскивал, — сухим и бесстрастным тоном говорит адвокат.

— Все было в моей голове так, — оправдывается свидетель Игнатьев. — Я так помню. Я был в эмоциональном шоке!

Судья дает слово подсудимому.

— Когда он упал, — говорит Камол, — я коленом его не предъявливал… как говорить?

— Не давил, — поправляет адвокат.

— Не давил, да. Потом два-три раза мы ударами поменялись, девушка вышла из машины и говорит: повезешь или другую машину найти?

— В каком состоянии находились Калашников и Игнатьев? — прерывает его адвокат.

— Я алкоголь чувствовал от них, по запаху и по поведению, — он взглядывает на них вопросительно, но они смотрят прямо перед собой. — Я так думаю, этого бы не случилось, если бы они не были в таком состоянии, так ведь? — Камол кивает им, будто ожидая подтверждения.

За окном дождь. Обвинитель сохраняет чуть ироническое выражение лица; секундная стрелка на часах переводчика, вздрогнув, прыгает вверх.

— Расскажите ваш состав семьи, — сухо просит адвокат.

— Мы с мамой и братом работаем в Москве, а в Таджикистане у нас отец-инвалид и сестренка.

— А какая болезнь у отца? — спрашивает судья.

— Ноги нету у него. Служил в Афганистане.

Судья, весь седой, опускает глаза. А тот, кто обвиняет, спрашивает, легально ли он, Турсунов, работал в такси. Нет, отвечает он, нелегально. Калашников не соглашается, что он был пьяным, не соглашается, что он ударил первым.

— Турсунов, а чем вы объясняете, почему Калашников обратился в полицию? — спрашивает судья.

— Потому что я один их двоих побил! — отвечает он и на этом не останавливается. — У нас не бывает такого, что подрались и пошли жаловаться в полицию. У меня даже в голове такого не было. У нас подрались сегодня даже хуже этого, а завтра: «Салам алейкум!» — «Салам алейкум!»

Вызывают старшего брата обвиняемого, и он рассказывает историю со слов Камола. Вызывают мать. Марьям выходит прямо в куртке и сразу начинает плакать.

— Я так воспитала своих детей: не врать, не красть — это к добру не приведет. Мы намаз читаем — разве можно нам красть?!

Обвинитель спрашивает, занимался ли Камол боксом или борьбой.

— Нет, — говорит мать, — баскетболом и волейболом.

Адвокат приобщает пачку положительных характеристик с места работы и учебы.

— Судебное следствие окончено, — безразлично сообщает судья.

Все бесполезно. Исход предрешен.
7 октября. Приговор

— Оправдать. И освободить из-под стражи в зале суда.

Щелкает железный замок, открывается дверь, выходит Камол, по левую и правую руку —  судебные приставы. Улыбается. Приставы уводят Камола по коридору в конвойную, потому что по-настоящему его отпустят через полчаса, когда будет покончено со всеми формальностями.

Дверь закрывается и открывается снова через пять минут — в дверном проеме адвокат беседует с судьей. Его скромная манера держаться больше не выглядит беспомощной. И когда он выходит, я спрашиваю, приговор компромиссный или оправдательный.

— Компромиссный, — говорит адвокат. — По одной статье оправдали, а по другой — год исправительных работ, так как судья признал его действия в драке наступательными. Но один день лишения свободы идет в зачет как три дня исправительных работ, а Камол был в СИЗО пять месяцев.

Из зала суда, плача и почему-то прихрамывая, выходит Марьям.

— Мам, не плачь, — просит ее старший сын. — Все уже хорошо.

Не переставая плакать, Марьям заглядывает в глаза адвокату.

— Я только не пойму, куда ему ехать на исправительные работы?

Адвокат объясняет, что никуда ехать не надо, и только через полчаса уговоров она наконец  понимает, что сын свободен. Напряжение спадает.

— Приговор, как говорится, в духе Горбачева, — начинает шутить адвокат. — И чтобы волки были сыты, и…

— И овцы целы.

— И овцы не совсем убиты, — поправляет он.

Адвокат говорит, будет добиваться полного оправдания, в течение ближайших десяти дней подаст на апелляцию. Марьям уже не слушает. Буквально сползает на скамейку. Потихоньку приходит в себя.

— Я к нему на свиданку ходила, он говорит: мам, если меня отпустят, ты мне яичницу пожаришь? Я говорю: пожарю. И плов, и лагман, и манты, все!

Она достает фотографии Камола за решеткой, с последнего свидания. Рассказывает о его заключении, чтобы выговоренное быстрее ушло из их жизни, и оно уходит и скоро уйдет совсем.

— А я его спрашивал, как там кормят, — говорит старший брат, выглядящий, впрочем, младшим. — И он отвечал всегда, что хорошо. А потом: «Брат, ты поверил?»

Строгая секретарь суда, похожая на злобную учительницу начальных классов, вдруг останавливается возле Марьям и говорит:

— Я вас поздравляю. Я за него переживала. Он у вас очень хороший мальчик. Значит, вы хорошо его воспитали. У меня просто у самой трое детей.

Люди-функции стремительно превращаются в просто людей.

— А чья здесь заслуга больше, адвоката или судьи?

— Мне кажется, судьи! — говорит секретарь. — Игорь Анатольевич у нас знаете какой хороший!

— А часто процессы заканчиваются освобождением в зале суда?

— Очень редко, — мотает головой секретарь. — Что вы! Тем более не россиянин. Этого вообще не бывает.

Марьям ждет младшего сына на крыльце суда. Выходит секретарь, в руках билеты на концерт, она весело болтает с коллегами, но, заметив Марьям, снова ее поздравляет. Появляется судья Яковлев. В узких джинсах и спортивной курточке его почти не узнать, хоть нет ведь ничего странного в том, что судьи не разгуливают в мантиях по городу.

— Спасибо вам! — говорит ему Марьям.

— Да не за что, — судья пожимает плечами.

— Я буду молиться за вас.

Судья какое-то время стоит на крыльце, вдыхая легкий осенний воздух, затем спускается по ступенькам и, вместо того чтобы сесть в машину, обходит крыльцо и отстегивает от перил велосипед.

— А вы часто на велосипеде ездите?

— Только когда на работу опаздываю, — улыбается он, перекидывает ногу через седло и уезжает.