Политика
Смерть и рождение слова
Виктор ЕРОФЕЕВ
РЕЧЬ, ПРОИЗНЕСЕННАЯ В ГАМБУРГЕ 19 МАЯ 2010 ГОДА, ПРИ ВРУЧЕНИ ЛАУРЕАТАМ ПРЕМИЙ ИМ. ГЕРДА БУЦЕРИУСА.
Я начну с анекдота. Это не случайно. Если мы говорим сегодня о свободе слова, мы должны с уважением отнестись к анклавам свободного слова, которые спонтанно возникают и бурно развиваются в странах, где монополия слова принадлежит государству и тем идеологическим институциям, включая порою Церковь, которые его обслуживают.
В России анекдот родился еще до революции, живо реагируя на запретную проблематику, однако невиданного расцвета он достиг при Советской власти, когда политическая тематика анекдота восторжествовала над его традиционной эротической сферой. Чем ярче победа политического анекдота над сексуальным, чем смешнее политические анекдоты, тем страшнее жизнь в этой стране. Политический анекдот – спутник любого тоталитарного общества, его родимое пятно. Это – индикатор политической несвободы и свидетельство глухого, но внятного сопротивления. Антитезой анекдота служит банальность как атрибут любой власти, и чем гуще банальность утопии или порядка, тем кровавее режим.
Поразительной особенностью анекдота остается его анонимность. Анонимность анекдота зеркально отражает анонимность репрессивного аппарата государства. Никто никогда не вычислил невидимок, авторов анекдотов, наказывали только тех, кто их рассказывал. Я нахожу, что анекдот вбрасывается в общество метафизическим способом с метафизическими целями. Если общество подлежит уничтожению, то анекдот берет на себя функцию психического стабилизатора: он не дает человеку сойти с ума, открывает возможность выжить, найти скрытых единомышленников и сохранить человеческое достоинство. Юмористические бациллы анекдота целебны.
Я приехал из страны анекдотов и могу вам сказать, что для меня и поколения моих отцов они были спасательным кругом. Но если анекдот был спасением для интеллигенции, то частушка как его ассимитричный, музыкально фольклорный аналог была спасением для простого народа. Мы поняли освободительное значение запретного смеха наравне с разоблачительными произведениями диссидентской литературы. Русский юмор в частушке и анекдоте трансформировал русскую душу: внутри нас существует пространство дополнительной жизни; юмористический бункер останется нашей всегдашней защитой.
Итак, юмор – эффективное оружие, подрывающее основы власти, но в глубине юмора всегда есть элемент цинизма, и вместе с анекдотами мы стали не только политически морозоустойчивыми, но и недоверчивыми к любым формам правления. Это одна из причин, почему Россия не откликнулась на демократические призывы перестройки. Недоверие и пофигизм проникли нам в кровь, и мы впустили в нашу жизнь элементы того самого прошлого, которое кормило нас анекдотами для выживания. Мы оказались в порочном круге истории, поскольку человек анекдота не знает законов истории или, вернее, отрицает их и не готов изменить порядок своей истории. Мы подорвались на анекдоте, как браконьер – на собственной взрывчатке для глушения рыбы.
Я обещал начать с анекдота, и я напомню его, хотя он странным образом не имеет ни политического, ни эротического наполнения. Однако он имеет отношение к теме моего выступления перед вами.
В одной семье маленький мальчик долго не говорит, не произносит самых элементарных слов. Ему уже три, четыре года, а он молчит. Все в семье волнуются: в чем дело? Однажды во время семейного ужина, когда ели суп, мальчик вдруг сказал:
– Мама, дай, пожалуйста, соли!
Потрясенная мать протягивает солонку.
– Сынок, почему же ты до сих пор молчал?
– Мамочка, суп до сих пор был всегда в меру соленым!
Слово рождается не на пустом месте. Оно – призыв к жизни соблюдать установленные правила. Слово чрезмерно в ситуации блаженства. Возможно, в раю или нирване нам не придется изъясняться словами, все будет сказано за нас, и даже слова благодарности будут выглядеть неуместно. Возможно также, что в коммунистическом раю, если бы он случился, мы бы тоже утратили чувство слова: партия растворила бы слово в коллективном экстазе, но вместо блаженства она предложила нам ад. В аду же слово как раз вполне уместно, я знаю такие крепкие русские слова, которые годятся для адского существования.
Однако мальчик из нашего анекдота жил не в аду и не в раю – он жил среди нас, и суп у его мамы однажды оказался несоленым. Мальчик мог бы снова промолчать, съесть несоленый суп и промолчать, но он захотел бороться за свои права. В требовании соли мы видим зачатки свободного слова. Мальчик позволил себе потребовать соль, потому что он знал вкус «правильного» супа, видел солонку на столе и догадывался, что мать не убьет его за то, что он просит соли. Это встреча с тремя элементами свободного дискурса.
Чтобы критиковать власть, нужно знать вкус достойной власти. Разница между неудовлетворительной и удовлетворительной властью находится на уровне моего представления о справедливости.
Во-вторых, чтобы критиковать власть, нужно видеть инструменты преобразования власти. Если нет солонки на столе, требовать ее бессмысленно.
В-третьих, чтобы критиковать власть, нужно, чтобы власть имела хотя бы некоторое снисхождение к критичесокму слову. Если бы в нашем анекдоте мать мальчика была истеричкой с садистскими наклонностями, тема соли исчезла бы сама по себе. Слово невольно замирает на устах убитого мальчика.
Журналист, критикующий власть, это новое и не до конца осмыслившее себя явление на постсоветском пространстве. Невозможно представить себе журналиста в СССР, который бы критиковал советскую власть в открытом издании любого толка. Журналист был по определению советским журналистом, рабом советской власти и подлежал изгнанию из рядов журналистов за любую внесистемную критику власти.
Правда, в последние годы советской власти, в эпоху дряхлеющего тоталитаризма бывали случаи подцензурного бунта: мы знаем яркий пример «Нового мира» под эгидой Твардовского. Но это была игра с цензурой в эзопов язык или же это были оплошности самой, уже сомневающейся, цензуры, и дело критики касалось не именных властей, а безымянных носителей власти. Критика по преимуществу сосредотачивалась вокруг основного метафорного центра, которым являлась литература и который власть не могла запретить, не находя в себе сил это сделать. Мы учились свободе на стихах Пушкина, мы становились инокомыслящими при встрече с Чеховым, Толстым, ранним Маяковским. Даже основной корпус произведений Достоевского не был запрещен, наравне с любовью и губной помадой.
Тоталитаризм гибнет от силы человеческих слабостей. Мы могли обрести внутреннюю свободу – на большее при тоталитаризме нельзя рассчитывать. Русская литература во многом подготовила большевитскую революцию, но она же реабилитировалась впоследствии, преподав нам уроки этики и эстетики. Наша душа и поныне сохранила свою литературность.
Падение уровня репрессивности в современной России – важное достижение, которое порой кажется ускользающим. Русский тоталитаризм создал иллюзию величайшей утопии – уникальное явление в мировой истории. Сталин был единственным среди смертных, кто строил официальную программу власти на радикальном изменении человеческой природы. Мы должны были стать фантастическими людьми с чистыми, белыми крыльями. Против этого интригующего идеологического бреда простому человеку возражать было практически невозможно.
Современное российское государство населению крыльев не предлагает, у него нет надыдеологической перспективы, хотя остались навыки тоталитаризма, остатки имперской спеси. Современное государство стремится укрепиться за счет поисков национальной идеи, но не может ее найти, потому что ее нет и в помине. Единственная опора в этих поисках – Православие. Создание православной цивилизации – очередная утопия, склонная к катастрофе, но она пока что не разработана и на ее пути встречаются трудности. Мы живем в государстве со смешаными модусами власти. Это дает журналисту право выступать от имени свободной личности, цена которой не должна быть ниже самого государства, что оспаривается и не оспаривается государством. В сущности, государство считает себя важнее человека и хочет, чтобы человек по-прежнему ему служил, но оно ощущает неубедительность и непоследовательность своих доводов.
Беда русского государства заключается в нем самом. Как догарающая звезда, известная в астрономии под названием красный гигант, оно представляет собой только видимость государства. Центробежные силы в нем сильнее центростремительных – оно разлетается в пух и прах, самоуничтожается за счет коррупции, явлении предельного политического нигилизма, но государство делает вид, что имеет тысячелетнее будущее.
Свободный журналист критикует государство по разным соображениям. Один вариант – это наивная журналистика. Журналист наивно верит, что государство может улучшить свою природу, уволив чиновников, которые нарушают законы государства. Это печальный опыт свободного слова. Такой журналист на своей шкуре скоро узнает, что государство не соответствует своей видимости.
Второй вариант – разоблачение сущности государства, словесная стрельба по запретным мишеням с целью перераспределения власти в пользу заказчика. Этот заказчик может быть реальным человеком, партией, кланом или же он будет фикцией, выдуманной властью (с вопросом: кто проплатил?) для копрометации самого журналиста. Наконец, таким заказчиком может быть тщеславие журналиста. Здесь все зависит от наших пристрастий. Мы можем поощрить журналиста, если он совпадает с нашей политической линией, или засомневаться в нем как в свободном журналисте.
Третий вариант свободной журналистики – это веление совести, это «не могу молчать!», потому что загажены родники жизни. Это героическая журналистика. В ее неподкупности есть элемент религиозной святости. Такая журналистика своим бескорыстием испытывает терпение власти. В сущности, она призывает к смене режима и прицельно бьет по больным точкам.
Какие это точки? Преступное противоречие между словом и делом. Особенно если затронут авторитет верховной власти. Но не как власти в целом, а как конкретный пример, вызывающий скандал вокруг власти и замешаный на крови, вопиющей несправедливости. Таким историческим примером до недавнего времени была Катынь. Современная власть не раз подставлялась под эти скандалы и не желает о них слышать. Журналистское расследование бьет по этому нежеланию и вызывает ответную агрессию. Реакция может быть непредсказумой. Власть в какой-то мере обучилась хорошим международным манерам. Но власть неоднородна, вокруг нее вращаются люди, воплощающие раздражение власти в месть. Они готовы палачески сработать за власть, оскорбленные постановкой журналистского вопроса.
Есть граница между дозволенной критикой и недозволенной. Она проходит по линии преступности власти. Ты можешь возмущаться всем на свете. И русские газеты полны системного возмущения. Но есть магическое слово – режим. Скажи: режим – ты вылетаешь из системной критики. Ты переходишь Рубикон. Ты уже вне системы, бесстрашный и безоружный.
Власть готова иронически взглянуть на себя до определенного предела. Ценности власти, особенно сейчас, колеблются. Одни объясняют это разницей между добрым и злым полицейским. Другие верят в реальность колебаний. Это раскалывает оппозицию. Но власть неизменно считает себя спасителем государства и целостности страны. Она знает, насколько плохи дела в стране, и даже сама намекает на это, но она считает, что приход к власти других людей, действенного парламента, истинной многопартийности, короче, свободы, только ускорит распад государства и, кроме того, поставит саму власть перед судом. Этого она смертельно боится, как и любое авторитарное государство, созданное на костылях легитимности.
Власть не очень отчетливо понимает свою силу. С одной стороны, все в порядке. С другой, любое спонтанное недовольство может спровоцировать революционное цунами. Нужно ли России такое цунами? Это большой вопрос. Власть неоднозначно относится к тем, кем она управляет. С одной стороны, она опирается на национальные чувства, разжигает казенный, если не квасной, патриотизм. Но силы национализма в России – это архаические элементы, не способные к современным решениям.
С другой, она чувствует глобальное равнодушие населения, его вялое отношение к труду: по населению катком прошелся советский тоталитаризм. Надо признать, что человеческая селекция Сталина во многом удалась.
Мы похожи на мышей, которые хотят поставить памятник кошке за то, что она, съев много мышей, свято выполнила свой природный долг. Это отражается не только на отношении к Сталину – это общий мышиный фон. В результате, при слабой оппозиции, не имеющей политической программы, живущей в основном демократическими лозунгами, при архаической системе ценностей, существующей у населения, власть оказывается отчасти в выигрышном положении. Она выглядит лучше ультранационалистов (которых она породила) и не более глупой, чем оппозиция.
Подведем некоторые итоги. Героическая журналистика свидетельствует об изначальной нелегитимности власти, формализме выборов, подрывает устои режима. Власть, как мы видим, огрызается в стиле непоследовательных преследований и устрашений. Нужна ли нам героическая журналистика? Нужны ли нам жертвы журналистов, которые регулярно гибнут?
Это выглядит как жертовприношение на алтарь демократической идеи. Это выглядит как разговор с далеким будущим страны, которое может и не состояться. Но есть вещи, которые выходят за рамки рациональных рассуждений. Есть такие понятия, как справедливое возмущение. Есть наконец то, что именуется совестью. Власть пытается срастись с Россией так, чтобы удар по власти воспринимался обществом (которого, я говорю о гражданском обществе, пока почти нет) как удар по России. Власть хочет оттянуть крушение империи.
Парадокс в том, что героическая журналистика и власть в качестве антиподов соединены в едином историческом полете в сторону будущего. Журналистика не дает власти разложиться на глазах у всех, выставить себя голым королем по законам тоталитарного эксгибиционизма; власть не дает журналистике власти над собой, припугивает, устрашает и демонстративно сочувствует жертвам героической журналистики, убитым непонятно кем. Полет продолжается. Где приземлимся, не ясно.
Виктор ЕРОФЕЕВ
Другие статьи номера в рубрике Политика:
